Мир науки был для меня с ранней юности еще военного времени миром идеальным, романтическим и недосягаемым. К счастью никого ни в семье, ни среди родственников или знакомых из научной среды не было, и я даже во время первых университетских лет ничего не слышал ни о коллизиях, ни об интригах в научной среде. Родители с любовью и полным доверием относились к моему выбору и старались лишь помочь мне, хотя, я думаю, предпочли бы более реальную специальность. Первый удар по моему научному «идеализму» должна была бы нанести сессия ВАСХНИЛ, настигшая меня между третьим и четвертым курсом Биофака МГУ (август 1948), но этот погром воспринимался как агрессия и оккупация со стороны сил, к науке отношения не имеющих, и потому только усиливших ностальгическое и возвышенное отношение к настоящему миру науки. Мы жили как на оккупированной «мичуринцами» территории, сохраняя свою принадлежность к прошлой жизни и ее осколкам. Когда требовалось показать «Аusweiss» (1) на экзамене или на вступительных страницах дипломной или курсовой работы, мы делали это без моральных колебаний, не воспринимая оккупантов ни как «людей разумных», ни как людей вообще. Экзамен по дарвинизму, как я хорошо помню, я сдавал, подготовившись по «Проблемам дарвинизма» Шмальгаузена, прекрасно понимая, что нужно этим бандитам, и получил 5. Принимал экзамен отъявленный и дремучий лысенковец Школьников, который остался моим ответом очень доволен. При оформлении диплома А.Н. Белозерский, который как раз был оппонентом по кандидатской С.С. Дебова, (2) показал мне особенно выразительный абзац из его «введения» или «обсуждения» и сказал, чтобы я переписал этот красочный абзац в свой диплом. Тем более, что диплом был по нуклеиновым кислотам и гистонам и написан так, как будто оккупации не было. Ausweiss был предъявлен. Однако, маска не срасталась с лицом, скорее наоборот, и одевать ее мы старались минимально, только – на перекрестках, где предъявлять пропуск требовалось обязательно.
Наступившая вслед за «лысенковщиной» борьба с космополитизмом имела уже более специфическую направленность и включала разные слои научной среды, но встретилась эта борьба уже с более зрелым взглядом и явно показывала, что в науке есть люди научные и просто «деятели», иногда чистые карьеристы, иногда люди случайные. Все это с последующим многолетним опытом послужило для разделения науки на «официальную» и «альтернативную», что было уже четко сформулировано в статье «Альтернативная наука» (Абелев, 1991). Но отношения к подлинной науке эти события не изменили, скорее – наоборот.
А.Н. Белозерский (1905–1973) был человеком науки и Университета во все периоды своей деятельности – в чисто исследовательский, в профессорский и академический, когда он был академиком-секретарем АН. Для меня он был абсолютным авторитетом, Учителем в полном смысле этого слова. Он был человеком с четкими и очень определенными мнениями, но при этом деликатным и интеллигентно-тактичным. Он не был бойцом, не действовал напролом, но ясно все понимая, последовательно и здраво способствовал здоровым тенденциям в нашей жизни. Он, по моим впечатлениям, не сочувствовал демонстративным акциям, считая, что положительных сдвигов можно добиться спокойными действиями, не обостряя обстановки. Он был дружен с Иваном Георгиевичем Петровским – ректором МГУ, мудрым и порядочным человеком, первоклассным ученым. И.Г. говорил, что управлять Университетом – как двигаться в вязкой среде, например в глицерине, – чем быстрей, тем больше сопротивление. «Мы с Андреем Николаевичем убедились, что построить новый корпус и организовать в нем настоящую биологию легче, чем изменить обстановку на Биофаке». И действительно Молекулярный корпус в МГУ, (3) административно отделенный от Биофака, и созданный на подлинно научных и демократических принципах, – лучший памятник и Белозерскому, и Петровскому.
Статью о Белозерском я написал к 15-летию кафедры вирусологии, организованной А.Н. в 1964 г., куда он пригласил и меня в том же году. Эту статью я написал во время отпуска 1980 г. и она была напечатана в стенной газете, выпущенной кафедрой к юбилею. Затем она вышла как глава в «Очерках научной жизни» в «Онтогенезе» (Абелев 1990 б), а затем к 90-летию А.Н. в «Мол. биол.» (Абелев, 1995). Мне ничего не хотелось ни менять, ни добавлять к этой статье. Мне казалось, что я выразил в ней именно то, что хотел и видел.
Образ Льва Александровича Зильбера, с которым я работал 15 лет, почти с самого начала научной жизни, был для меня всегда интересен и привлекателен. Мне были интересны все грани и детали его научной жизни. Первое приближение к его научной биографии было написано к его семидесятилетию (Медведев и др. 1965). В основу этого очерка были положены немногочисленные воспоминания (устные) Л.А. и немногие его работы. Далее, уже подробный очерк о его научной деятельности был написан мною как предисловие к избранным трудам, вышедшим несколько лет спустя после смерти Л.А. (Абелев, 1971). В этом очерке, прослеживающем логику исследований Л.А. с 1921 г. и до его кончины в 1966, мне удалось сделать несколько важных для себя открытий.
Я, по-видимому, понял характер его деятельности в первый научный период, в лаборатории В.А. Барыкина, – кипучая энергия и честолюбивый характер на научно тупиковом направлении физико-химической теории иммунитета, отрицавшей антитела. В этом же, вероятно, и научная причина ухода Л.А. в Баку, (4) – научный дискомфорт.
Я понял также, или скорее пришел к догадке, что его интерес к адсорбции вирусов на бактериях и дрожжах – результат неудовлетворительного, чисто словесного объяснения трансформации вульгарного протея в протей, реагирующий с сывороткой сыпнотифозной свинки. Адсорбция риккетсий на протее – более правдоподобное объяснение, а отсюда и адсорбция вирусов на дрожжах и другие аналогичные события, которые могли вести к параиммунитету. Я увидел далее как увлечение вирусологией, – наиболее соответствующей его натуре разделом медицинской науки, привело его к вирусной этиологии рака, среди прочих важных областей, где вирусы играли решающую роль. Вирусология рака и открытие вируса дальневосточного энцефалита – наиболее яркие и наиболее известные страницы научной биографии Л.А. Аресты, работа в тюремной лаборатории и начало вирусологии рака – были менее известны, тогда писать об этом было по цензурным соображениям невозможно. Мое же открытие касалось не этого, – все это было мне известно по рассказам самого Л.А., – а того, как в попытках воспроизвести тюремные опыты, и терпя неудачи, он пришел к иммунологии рака, а затем к анафилаксии с десенсибилизацией – поворотному пункту исканий, положившему начало уже целому этапу иммунологических исследований. В этой статье ряд ключевых моментов в биографии Л.А. не были отражены – некоторые по цензурным соображениям, а некоторые стали ясны лишь впоследствии. Но главное – последовательность и преемственность исследовательских этапов – в ней были схвачены и, я надеюсь, схвачены верно.
В первый период перестройки, период гласности, ко мне обратилась «Медицинская газета» с предложением написать о Зильбере. Я охотно согласился и написал большую статью (Абелев, 1989 в), где подробно описал его лагерные годы. Главное, что я понял об этом периоде в жизни Л.А. – он ни за какие блага не был готов отдать кому бы то ни было свою идею, ценность которой он хорошо представлял. Именно поэтому, на мой взгляд, он не согласился отдать кому-либо из начальства «шарашек» свою вирусогенетическую гипотезу даже под угрозой лесоповала. При этом опубликовать ее он был готов под любым псевдонимом. Об этом и о «линии обороны» Л.А. во времена космополитизма я и написал в статье, опубликованной «Медицинской Газетой».
Другая черта, которую я понял была «органическая культура» Л.А., способность видеть конкретную работу в контексте широкого исследовательского потока, способность установить место каждой работы в общей картине научного знания (Абелев, 1989). Я особенно любил заключения Л.А. на конференциях лаборатории, когда сугубо частная и, зачастую, скучная и нудная работа вдруг встраивалась в контекст широкой, подлинно научной проблемы и как бы занимала свое место в процессе становления научного знания. Эта способность Л.А. видеть каждую работу с «ястребиного полета» была мне особенно дорога.
И, наконец, особый склад ума, так называемый «ум полководца», требующий опасной, «боевой» обстановки и зачастую создающего острую обстановку именно по внутреннему своему требованию (Абелев и Крюкова, 1984).
Я рад своей работе над биографией Л.А. Фрагменты этой работы вошли и в статью о Л.А., написанную вместе с его сыновьями – Л.Л. и Ф.Л. Киселевыми (Kiselev et al., 1992; Киселев и др. 1994).
До 1966 г. наша жизнь протекала как бы в изоляции от внешнего мира – за широкой спиной Зильбера. После скоропостижной смерти Л.А. 10 ноября 1966 г., мы оказались лицом к лицу со сложностями внешнего мира и его (мира) непосредственным представителем – директором Института (ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи АМН СССР), академиком АМН СССР Оганесом Вагаршаковичем Барояном. Я не занимался специально его биографией, но лишь поскольку он проявился будучи директором Института Гамалеи, и это имело более чем прямое отношение и ко Льву Александровичу, и ко мне, и к Арону Евсеевичу Гурвичу – моему близкому товарищу по отделу и институту. По общему мнению О.В. был просто злодеем, но, мне кажется, что это было не так. Он, конечно, стремился к господству во всех институтских сферах и требовал безоговорочного подчинения со стороны всех сотрудников. Все, что лаборатории получали – ставки, повышения сотрудников, помещения, оборудование или реактивы, – получали непосредственно «с руки» директора. Это было действительно так. Но главное в его поведении по-моему был страх – страх, унаследованный еще от сталинских времен, а также стремление угадать политическую тенденцию властей и заранее сделать шаг или полшага в угаданном направлении. А поскольку тенденция времени была возвратом к реставрации прежних времен, он был «роялистом больше короля» и потому казался сверх-реакционером. Кроме того, он всегда старался брать ответственность, вытекающую из тенденции, на себя, освобождая от этой неприглядной ответственности высокое начальство. Так было в «деле Гурвича» и так было в нашем деле. Я не могу здесь останавливаться на этих делах и сошлюсь лишь на стенографический протокол заседания Ученого совета Института Гамалеи по «делу Гурвича» (см. Эльгорт, 1990, «Дело Гурвича») и на мою статью о роли В.А. Энгельгардта в судьбе нашей лаборатории (Абелев, 1993). Стенографический отчет очень выразителен – все в нем видны очень рельефно – и А.Е. Гурвич, и О.В. Бароян, и члены Совета, и верхушка АМН. Никто не заставлял Барояна проводить Совет и снимать Гурвича с руководства лабораторией. Он сам был инициатором этого, сам хотел идти на полшага впереди времени, но в том же направлении, куда указывал политический вектор. Точно так же было и с нами. (5) И здесь он бурно проявлял свою инициативу в нужном направлении, хотя и перестарался. Время не требовало бурной активности. Оно предпочитало «душить подушкой» – тихо, не поднимая волны. Об этом я написал подробно еще в 1975 г.
В.А. Энгельгардт – тоже директор Института (6) – был ученым, сознававшим свою ответственность перед отечественной наукой, проявлявшим смелость и здравый смысл в ряде рискованных ситуаций, имевших значение прецедента, или, как сейчас говорят, «знаковых». Это и провал лысенковца Н.И. Нуждина, поддерживаемого Н.С. Хрущевым, при выборах в Академию наук, это и освобождение Жореса Медведева (что делал и А.Д. Сахаров) из психиатрической больницы, это и поддержка А.А. Баева во время и после его заключения в период Большого Террора и после него, это и участие в наших делах, предотвративших разгром отдела и лаборатории, не говоря уже о создании своего Института и школы, известных своим либерализмом.
К В.А. Энгельгардту в наших событиях примыкали и И.М. Гельфанд, и директор Института Биологии развития АН Б.Л. Астауров, и ректор Университета И.Г. Петровский. Роль этих ученых в создании собственной сферы в науке со своими правилами, ценностями и этическими принципами в окружении тоталитарной системы специально рассмотрена в статье об альтернативной науке (Абелев, 1991). Это очень своеобразный феномен – возникновение острова, вернее архипелага подлинной науки, с высокими критериями, приверженностью высшим нормам научной этики, преданностью целям международного научного сообщества, взаимной поддержкой и помощью в трудных ситуациях, постоянно возникающих в мире альтернативной науки. Это действительно уникальное явление требующее специального изучения историков науки.
Принципы научной и этической жизни, сложившиеся в нашей лаборатории, освещены и проанализированы в статье, посвященной 20-летию лаборатории (Абелев, 1983; гл. 1 третьей части книги). Эта статья очень дорога мне. Она была услышана и прочитана, и имела резонанс в научной среде.
Одним из, так сказать, идеологов альтернативной науки был профессор, иммунохимик Арон Евсеевич Гурвич (1918–1987) – человек из семейства библейских пророков, высочайшей честности и преданности, высшим нормам научной этики и социальной справедливости. Представление о нем дает уже упомянутый стенографический отчет и краткий некролог, написанный вместе с его коллегами и друзьями (Abelev et al. 1987).
Осознание этики как главного организационного принципа науки произошло для нас на пике «административного восторга», начавшегося в нашей науке в конце 60-х годов и достигшего апогея в начале 70-х.
Концентрация усилий на основных направлениях, борьба с распылением сил и дублированием, академии как штабы управления наукой, единоначалие директоров, руководящих управляемыми институтами – вот принципы, выдвигаемые и осуществляемые в эти годы. Чем более они формировались и входили в жизнь, тем более приходили в противоречие с принципами организации подлинной фундаментальной науки, основанной на спонтанности, непредсказуемости и, потому, неуправляемой, не имеющей жесткой организации и сцементированной научной этикой. Ответом на авторитарные тенденции в науке стала статья «Этика – цемент науки» (Абелева и Абелев, 1985), над которой мы с покойной женой работали с конца 1971 г. и прошли через отказы в «Лит. газете», «Природе», «Науке и жизни» и, наконец, напечатали в «Химии и жизни», навлекшей на себя большие неприятности. Путь, который прошла эта рукопись представлен в статье, написанной для «Химии и жизни» (Абелев, 1999).
Г.И. Абелев и В.С. Тер-Григоров, конец 1980-х гг. |
Б.Д. Брондз, И.С. Ирлин, Г.И. Абелев, конец 1980-х гг. |
Следующий взрыв, или всплеск административной активности в науке произошел в 1985 г., когда ведущим критерием фундаментальных исследований стала служить перспектива их практического использования. В статье о соотношении фундаментальных и прикладных исследований (Абелев, 1986) я старался показать, что целью фундаментальных исследований является построение теории изучаемого феномена, что и диктует критерии в оценке фундаментальных работ. Прикладные исследования направлены на использование теории и этим определяются критерии их ценности. Отсюда разный язык в теоретических и прикладных исследованиях, и их разная система ценностей.
Перестройка была восторженно встречена научным сообществом. Общая демократизация, отмена цензуры и сложностей в зарубежных публикациях, отмена ограничений в общении с зарубежными коллегами и свободный выезд за рубеж, а, главное, уход от распределительной системы в финансировании науки и связанной с ним авторитарности в ее руководстве – все это определило радикальные сдвиги в жизни науки. Этому посвящены несколько публицистических статей – о роли журналов (Абелев, 1988) и грантовой системе (Абелев, 1989). По мере вхождения грантовой системы в нашу жизнь стали выступать ее серьезные недостатки (пресс продуктивности, конкуренция, рыночные отношения), и стала ясна необходимость сочетания базовой и грантовой поддержки исследований (Абелев, 1997, 1998).
Лаборатория иммунологии, 1998 г. |
Лаборатория иммунологии, 1998 г. |
Падение престижа науки в обществе и почти полное прекращение ее базового финансирования привели к массовому оттоку из российской науки ученых, и главным образом, молодежи.
Этому явлению и попыткам преодоления этого процесса посвящены статьи в газете «Поиск» (Абелев, 1990) и в Менделеевском журнале, посвященном этическим проблемам (Абелев, 1999). Свое отношение к эмиграции я всегда воспринимал с позиций своего долга на своем месте, о чем и написал в статье об опыте моего поколения (Абелев, 1997).
Таким образом, наши публицистические статьи комментировали и пытались найти решение проблем, возникавших на протяжении последних десятилетий.
Сейчас (2005–2006 гг.) наука входит в новый критический период. С чем она выйдет из него?
Примечания
(1) Удостоверение личности, служившее пропуском на территориях, оккупированных немцами. Назад
(2) Сергей Сергеевич Дебов, биохимик, в то время аспирант И.Б. Збарского. Впоследствии – заведующий мавзолейной лабораторией и академик-секретарь медико-биологического отделения АМН. Назад
(3) Ныне Институт физико-химической биологии им. А.Н. Белозерского. Назад
(4) В 1929 г. Л.А. принял предложение возглавить кафедру микробиологии в Бакинском медицинском институте. Назад
(5) см. «Драматические страницы…» гл. 2 части «Время». Назад
(6) Ныне Институт молекулярной биологии им. В.А. Энгельгардта РАН. Назад