Стенограмма Ученого совета
ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи АМН СССР от 28 июня 1968 г. *

О.В. БАРОЯН:

Профессор А.Е. ГУРВИЧ – лаборатория, которой он руководит, достаточно хорошо известна в области иммунохимии и биосинтеза антител. А.Е. Гурвич исключительно вдумчивый исследователь. Характеризуя его научную деятельность с положительной стороны, не было бы никакого сомнения, что он имеет все права и возможности возглавлять лабораторию синтеза антител. Исследования в этом направлении нам хорошо известны. Я имел удовольствие отчитываться перед Бюро и Ученым советом в начале текущего года, где отразил в своем отчете те большие и очень интересные исследования, которые ведутся в этой лаборатории, руководимой А.Е. Гурвичем. Это – научная характеристика.

Но есть и другая. Некоторое время тому назад, Арон Евсеевич вместе с группой других лиц подписал письмо в советские органы, в котором он протестовал против процедурной формы суда над Гинзбургом, Добровольским и другими лицами, которые занимались антисоветской пропагандой. Суд осудил на соответствующие сроки этих лиц. Хотя письмо было адресовано в советские организации, но в тот же день, когда письмо достигло адресата, оно стало достоянием «Голоса Америки», передававшим это письмо в клеветническом характере, с указанием фамилий подписавших его и места их работы.

Я лично до того был удивлен этим, что когда на райкоме партии зачитывали это письмо с указанием лиц, подписавших его, я с места подал совершенно неосторожную реплику: «Этого не может быть!», зная Гурвича как исключительно серьезного, вдумчивого человека, как хорошего исследователя и, наконец, сделавшего для него, как директор института, немало для того, чтобы его лаборатория стала на прочные ноги в своем развитии.

На другой день я с ним беседовал. Он сознался, что подписал это письмо и мотивировал это тем, что преследовал цель восстановления демократии в судопроизводстве, и сказал, что он очень сожалеет о том, что это письмо стало достоянием «Голоса Америки».

В течение трех месяцев я и другие товарищи пытались убедить А.Е. Гурвича в том, что он не только ошибался, но что он должен осудить свой поступок, что нельзя пытаться искать демократию там, где, по сути дела, она не была нарушена.

Как нам стало известно, суд этот был не закрытый, он проходил в здании Городского суда, абсолютно все родственники, жены, матери, отцы провинившихся там присутствовали. Но зал вмещает 150 человек. Естественно, что для суда над Гинзбургом нельзя было отводить Дворец Съездов. На суде была представлена адвокатура. Группа судимых носила явно антисоветский характер. Группа эта распространяла листовки, направленные против нас. Группа эта получила осуждение нашими соответствующими органами законодательными.

Поэтому протест этих лиц, подписавших письмо, не имел под собой никакой почвы, а самое главное – этот Гинзбург не имеет никакого отношения к науке, до этого уже был осужден, сравнительно недавно вернулся из мест заключения за уголовное преступление, и тем более удивительно, что такой ученый, исследователь как А.Е. Гурвич был в числе лиц, подписавших это письмо.

На это я прошу обратить внимание Ученого совета. Меня смущает – может ли лицо, которое не признало своей ошибки, быть руководителем лаборатории, быть воспитателем. Как говорил В.И. Ленин: жить в обществе и быть вне общества – нельзя.

Мы просили А.Е. Гурвича дать самого осуждение своему поступку. Он ответил письмами.

В первом письме он писал, что подписал это письмо с целью защиты демократических прав, но что он сожалеет, что это письмо стало достоянием «Голоса Америки».

Сегодня я получил ещё одно письмо, которое Вам зачитаю сейчас: (зачитывает письмо). По-моему, это письмо мало чем отличается от того, которое уже было.

Мне казалось, что А.Е. Гурвич должен понять, «влип» не в ту компанию, что он оказался, по сути дела, в компании, которая выполняла не волю своих чаяний, а чаяний иностранных разведок, иначе каким же образом можно себе представить, что письмо, адресованное в советские организации, значительно раньше стало достоянием «Голоса Америки»?

Нельзя забывать, что в современных условиях идеологическая борьба чрезвычайно обострилась, и навряд ли «Голос Америки» заботит соблюдение демократических принципов в нашей стране, пусть они подумают лучше о демократии в стране «свободного мира», где свободно убиваются борцы за равноправие негров (Л.Кинг), где убиваются сенаторы только за лояльность к Вьетнаму, пусть они лучше заботятся о походе нищих, когда арестовываются не только люди, но и мулы. Пусть они позаботятся о Вьетнаме, где убиваются без всякого здравого смысла дети, старики, где разрушаются дома. Пусть они позаботятся о событиях на Ближнем и Среднем Востоке. Есть над чем призадуматься «Голосу Америки»!..

В этом письме клеветническая сторона заключается ещё и в том, что делом Гинзбурга возвращаются к старым ошибкам в нашей стране. Ни Вы, Арон Евсеевич, ни лица, подписавшие это письмо с Вами, осудили эти ошибки прошлого. Это сделала партия на своих съездах, – не скрывая и не стесняясь, – она признала эти ошибки.

О каком же возврате к прошлому идет речь, если сотня лиц, подписавших это довольно-таки клеветническое письмо и тем самым нанесшая ущерб нашей стране, ходит вместе с нами? И мы сегодня будем голосовать о переизбрании на новый срок руководителя и воспитателя наших людей! Если Арон Евсеевич не осудит своего поступка и не напишет об этом, я не могу рекомендовать его на дальнейшее руководство этой лабораторией.

Как вы видите, все четыре кандидата имеют все основания быть избранными на следующий срок, все они являются видными советскими учеными, преумножающими научный авторитет нашего института в мировой науке. Но есть ещё и общественная сторона вопроса, которую мы не имеем права не учитывать.

Конечно, трудно себе представить, что все подписавшие – все наши идейные противники, к этому нет оснований, но что организаторы этих подписей – явные противники, – в этом нет сомнения. И эти лица, после того как все ясно, когда были установлены шифры в группе Гинзбурга, когда выяснено их лицо, как настоящих махровых антисоветчиков, ведущих подрывную работу, – неужели эти лица, из самых гуманитарных побуждений ведущих борьбу в нашей стране, – не признают своих ошибок?

Слово имеет А.Е. Гурвич. Прошу Вас ответить.

А.Е. ГУРВИЧ:

Я выразил свое отношение к этому делу в заявлении, которое я зачитал. Там достаточно ясно сказано, что я считаю ошибкой и почему я считаю ошибкой.

Г.И. АБЕЛЕВ:

Я не считаю, что перед нами стоит такая дилемма: или мы должны признать, что Гурвич не совершал никакой ошибки, или принять Ваше предложение против Гурвича.

Я думаю, что Арон Евсеевич совершил ошибку, и я думаю, что мы, тем не менее, не должны совершать другую ошибку и не наносить вред институту и вред нашей науке и не должны ставить, по существу, вопроса о том, чтобы разрушать очень хорошую лабораторию, лабораторию крупного, интересного исследователя. По существу вопрос стоит именно так.

Я думаю, что ту ошибку, которую совершил А.Е. Гурвич, мы имеем все возможности по линии Ученого совета и общественности осудить другим способом: мы можем обсудить этот вопрос на Ученом совете, выразить отношение Ученого совета, может быть, вывести Гурвича из членов Ученого совета института, кандидатского, и принять ряд других мер.

Но выразить свое отношение к поступку Гурвича отрицательным голосованием на заведование лабораторией, которая приносит пользу институту, пользу советской науке, – можно было бы, мне кажется, в том случае, если бы шла речь о человеке нам чуждом. Но ведь вы все знаете, что речь идет о глубоко честном человеке, человеке, абсолютно преданном Советской власти, преданном нашей стране и нашему строю; речь идет о человеке, который с винтовкой в руках участвовал в боях под Москвой, под Сталинградом, в Польше; речь идет о человеке, который кровью своей доказал преданность нашей стране и нашему строю!

Почему мы должны совершать эту вторую ошибку и лишать его возможности отдавать все свои силы на пользу нашей стране? Я этого не понимаю. Мне кажется, что мы все достаточно в силах выразить свое отношение к его антиобщественному поступку, можем найти соответствующие меры, чтобы выразить отношение Ученого совета к этому поступку не в рамках голосования.

Я лично буду голосовать за Гурвича.

И.Н. КОКОРИН: (1)

Я совершенно разделяю точку зрения Гарри Израилевича, потому что А.Е. Гурвич квалифицированно, талантливо воспитывает свой коллектив, и едва ли здесь может идти речь об антисоветской пропаганде.

А.А. АВАКЯН: (2)

Гарри Израилевич! А сам Гурвич думает о развитии нашей дальнейшей работы? Во всем этом он не заинтересован. Вы призываете к тому, чтобы институт расцветал, а он сам в этом заинтересован? Вы так думаете?

Г.И. АБЕЛЕВ:

Я не думаю, но з н а ю, что во всех своих поступках Арон Евсеевич всегда подходит с этим критерием...

(А.А. АВАКЯН: А в какое положение он ставит институт?...)

Я думаю, что этот вопрос мы можем обсудить на Ученом совете.

Н.Г. ОЛСУФЬЕВ:

Может быть, мы неправильно понимаем его письмо?.. Арон Евсеевич, если Вы считаете это ошибкой, следовательно, Вы отмежевываетесь?

В.В. АНАНЬИН:

Скажите, считаете ли Вы это письмо клеветническим и что Вы подписали это письмо, не вдумавшись в этот текст?

А.Ф. МОРОЗ: (3)

Как Вы расцениваете людей, в защиту которых это письмо подписали?

А.Е. ГУРВИЧ:

Знаю ли я этих людей? Я этих людей не знаю и никогда с ними не соприкасался.

Второй вопрос: как я оцениваю их, этих людей – это вопрос А.Ф. Мороз, – Гинзбурга, Добровольского? Я не знаю их, я не имею никаких материалов по этому поводу. Это дело суда, а не нашего Ученого совета. Как мы можем оценивать людей, которых мы не знаем? Поэтому мне кажется, что очень возможно, что Гинзбург заслужил не 5, а 10–15 лет. Я совершенно не исключаю такой возможности.

Следующий вопрос насчет клеветнического письма. О чем шла там речь? О письме не совсем точно изложил Оганес Вагаршакович. Там шла речь о решении Московского городского суда. Никакого решения партийных органов, Верховного Суда, Верховного Совета нет. Ни о ревизии никаких решений партии, правительства речь не шла, а речь шла о решении Московского городского суда. Это в советском законе предусмотренная вещь. Существует целая система опротестовывания: Московский суд передает в суд РСФСР, потом в Верховный суд. Это является совершенно нормальной, предусмотренной советским законом процедурой, которая никогда не рассматривалась как политический акт. Поэтому я это не рассматриваю как политический акт.

Что дальше? Конечно, мне ясно, что подписание этого письма было ошибкой, потому что мы думали, в частности, я думал, что поскольку освещение в печати было таково, что был непонятен целый ряд моментов, причем не только мне лично, а, может быть, это было неудачно составленное сообщение из зала суда, но было непонятно многим деятелям коммунистических партий, в частности, первому секретарю коммунистической партии Англии, – поэтому мне хотелось пересмотреть эти решения, осудить их, и это принесло бы пользу.

Я считаю, что это было неправильно сделано, потому что это не достигло цели, потому что вместо укрепления авторитета Советского государства получилось так, что все было использовано в прямо противоположных целях, и ясно, что это был ошибочный шаг.

Е.К. ПОНОМАРЬ: (4)

Вы считаете, что Вы были правы, но совершили ошибку...

(П.А. ВЕРШИЛОВА: (5) Ошибку потому, что это не достигло цели.)

Говорят, что Вы – хороший товарищ Родионова. Скажите мне честно, Вы ему дали подписать это письмо?

А.Е. ГУРВИЧ:

Это письмо подписали 122 человека. Естественно, я не знаю, кто кому когда приносил. Потом оказалось, что среди подписавших было несколько моих знакомых.

Е.К. ПОНОМАРЬ:

Вы сказали, что «мы считали», потом Вы сказали: «Я считал»...

А.Е. ГУРВИЧ:

Я имею в виду ту часть людей, которая подписывала.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Вопрос ясен.

П.А. ВЕРШИЛОВА:

Все-таки неясен, потому что неясно отношение...

Д.Г. КУДЛАЙ: (6)

Будучи председателем тарификационной комиссии, в функции которой входит внимательное рассмотрение младших сотрудников, и ведя с каждым заведующим беседу (мы же с Вами беседовали, Арон Евсеевич), – я должна сказать, что я сейчас удивлена. Вы мне сказали в отношении Гинзбурга, что вы знали об этих людях! Вы сказали, что это человек, который не стоит того, чтобы о нем волноваться, он ничего не написал, это не писатель, он не окончил журналистского даже факультета, что он занимался какими-то деталями, что это не то лицо, за которое Вы должны, Вы, авторитетный ученый подставить свою голову. Ведь на уходе Вы сказали с неопределенной улыбкой: «Я согласен с Вами». Почему же Вы теперь не хотите сформулировать свое отношение, почему не хотите преодолеть свое упрямство? Я сейчас не знаю что подумать!..

И.М. ЛЯМПЕРТ: (7)

Я не считаю, что нужно сказать Арону Евсеевичу, что его поведение правильное. Я полностью поддерживаю мнение Гарри Израилевича и мне кажется, что нужно голосовать за пребывание Арона Евсеевича руководителем лаборатории. Причем вопрос о деятельности научной целой лаборатории надо решать не только на уровне, что она сделала для науки и как это повлияло на развитие нашей советской иммунохимии, но нужно еще считать, что внес данный ученый и что внесла его лаборатория в общее дело нашего института. И если поставить вопрос таким образом, то я бы хотела, чтобы каждый член Ученого совета осознал, что создание такой лаборатории повлияло на развитие иммунологических исследований. И разгром такой лаборатории (здесь разрабатываются и вопросы синтеза белка) поведет...

(ПОНОМАРЬ: Почему стоит вопрос о разгроме лаборатории?)

Я хочу сказать, что если забаллотируют заведующего лабораторией...

(ПОНОМАРЬ: Вы считаете, что Гурвич – единственный специалист и на нем сошелся свет клином?)

...Будет другая лаборатория, с другим направлением. Лаборатория научная – это не завод, где вы поставите другого директора и он будет делать такую же машину, а лаборатория выявляет честь и разум руководителя...

(ПОНОМАРЬ: Что ж, если его не изберут, он вынужден прекратить работу?)

Позвольте мне все-таки сказать. Когда руководителю даны права и возможности, то он дает возможность работать, а иначе лаборатория прекращает свое существование. И тот вклад, который внесен в общий подъем иммунохимических исследований нашего института, он, по-видимому, будет оценен позднее.

И членам Совета нужно подумать – как голосовать. Я считаю, что вопрос об этом письме нужно разобрать.

(П.А. ВЕРШИЛОВА: Можно ли делить человека на ученого и политика?)

А.Е. ГУРВИЧ:

Мне бы хотелось задать вопрос. Я понимаю членов Ученого совета, – я взрослый человек, вместе с тем я прошу, чтобы члены Ученого совета поняли меня, чтобы при голосовании оценили следующее, что, конечно, это разрушение лаборатории, потому что наша лаборатория возникла на основе тех исследований, которые начинались моими руками.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Вам очень жалко?

А.Е. ГУРВИЧ:

Очень жалко.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

А почему Вы не хотите пожалеть нас, институт?

ПОНОМАРЬ:

Академию медицинских наук?

П.А. ВЕРШИЛОВА:

Мы бьемся сейчас за Вас и за науку. Все это мы обсуждаем, все эти реплики, а Вы их понять не можете!

В.Д. СОЛОВЬЕВ: (8)

Глубокоуважаемые товарищи! Я хочу только на одном вопросе остановиться – на том, что в скорости, через одну среду, 10 июля у нас на Президиуме Академии будет разбираться очень важный доклад об идеологической работе в системе институтов.

Я просто бы хотел напомнить, что везде и всюду, в том числе и в Президиуме Академии будет оцениваться деятельность институтов и каждого из нас, потому что оценка производится по тому лицу, которое институты наши имеют. Мне кажется так, что разговоры о каком-нибудь разрушении направления в работе, о том, что лаборатория будет как-то ликвидирована – не имеют никакого основания. Разбирается вопрос: коллектив несет ответственность за каждого члена, а Академия в целом за все коллективы. И ясно, что на Президиуме встанет и этот вопрос, он не может не встать, потому что Институт Гамалеи является одним из самых крупных коллективов. Мне бы думалось, что не следует уходить в сторону от вопросов удара по научной деятельности, а нужно придерживаться того, о чем было сказано директором института, то есть мы должны рассмотреть и дать оценку не только научной деятельности заведующего лабораторией, которая не внушает никаких сомнений, – перед нами действительно крупный ученый, которым мы должны были бы гордиться, – но речь идет о второй стороне, которая, к сожалению, неотрывна. Не сумел разобраться, не понял Гурвич, но вместе с тем дал такую цепную реакцию.

А.Е. ГУРВИЧ:

Я бы хотел задать вопрос: против какого решения партии и правительства я выступал? Это было письмо о решении Московского городского суда. В городском суде может идти разговор и о разделе жировки. Причем здесь антисоветская пропаганда?

Е.К. ПОНОМАРЬ:

А Вы что же думаете...

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Пусть поясняет и усугубляет свое положение.

В.А. БЛАГОВЕЩЕНСКИЙ: (9)

Та позиция, которую в течение трех месяцев занимал Гурвич, она для меня непонятна. Но прежде всего вопрос о научном лице, о его лице как ученого ни у кого здесь не возбуждал сомнений. Но вопрос о его политической зрелости – это другое, который для многих, мне кажется, представляет большие раздумья. Чтобы быть именно заведующим, воспитывать кадры – нужно быть политически зрелым. Я внимательно слушал те письма, которые А.Е. Гурвич писал в Ученый совет, слушал и выступление его. Все это говорит о том, что, сказав: «я совершил ошибку, подписав это письмо», он не делает вывода о политической ошибке.

Дело заключается в том, что он говорит: «я совершенно не знал того, что это были за личности – Гинзбург, Добровольский и т.д. Мне это безразлично». Но, когда это письмо каким-то путем принесли ему на подпись и он его подписал, преследуя, может быть, какие-то наивные цели, – он не задал себе вопрос о том, что у нас, в нашем обществе, в Советском Союзе такого рода действия, как подпись под каким-то письмом, неизвестно куда идущим, – является совершенно неправомочным.

Для него были открыты все двери в советские учреждения.

(ПОНОМАРЬ: Ведь он сам не присутствовал на суде, не знал, не мог подтвердить своим опытом нарушение демократических норм!)

Другой вопрос он должен был бы поставить перед собой. Он сейчас сожалеет, что это письмо стало достоянием «Голоса Америки», но он не ставит вопроса о том, что не было ли это письмо подсунуто на подпись для того, чтобы оно стало достоянием «Голоса Америки». И в этом заключается политическая слепота и политическая недальновидность Арона Евсеевича.

Мне кажется, что он не сделал для себя достаточно зрелых выводов в политическом отношении, потому что можно было заранее понять, что эта вещь носит провокационный характер, особенно сейчас, в остром столкновении двух идеологий.

А.Е. ГУРВИЧ:

Если Вы возьмете «Правду», «Известия», то видно, что очень часто пишут коллективные письма по вопросам экономики, охраны природы и т.д.

Когда в свое время был арестован Лев Александрович Зильбер, то группа ученых тоже написала коллективное письмо, причем его обвиняли в том, что он был завербован иностранной разведкой и т.д. и эти ученые просили только более внимательно рассмотреть это дело. И это письмо поступило в соответствующие органы. Дело было пересмотрено.

(ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Как Вы можете даже сравнивать с нашим, всеми глубокоуважаемым, Львом Александровичем!)

Так что мне казалось, что подписание этого письма не является чем-то необычным. Если бы мне принесли подписать письмо к Джонсону, – это дело другое. А мне принесли подписать письмо к Брежневу и к Косыгину.

И потом мне хотелось ответить вот на что, – что имеется, как говорят здесь, большая разница между Львом Александровичем и Гинзбургом, который не сделал никакого великого открытия. Я их не сравниваю. Но это неправильное заявление, потому что каждый советский человек, вне зависимости от того, сделал он открытие или не сделал, все равно, имеет все права, чтобы в отношении судопроизводства были соблюдены одинаковые нормы для всех.

В.Д. СОЛОВЬЕВ:

Вот, Арон Евсеевич сейчас коснулся Льва Александровича Зильбера и провел такое сравнение, видя в нем аналогию. Я только хотел бы Вам, Арон Евсеевич, напомнить, – я был одним из тех, кто подписал письмо в отношении Л.А.Зильбера. Но разница заключается в том, что все подписавшие знали Льва Александровича в течение многих лет.

В.Д. ТИМАКОВ: (10)

Я бы хотел обратить внимание членов Ученого совета на следующее: Институт им. Гамалеи, как мы все знаем и признаем здесь и во всех партийных и советских организациях, считается учреждением, которое властвует во всех областях науки и политики советской, и вопрос голосования сегодня имеет очень большое значение, ибо в результате этого будет ясен вопрос о том, что из себя представляет этот институт в политическом плане и не ошибаются ли все те организации, которые такого высокого мнения об этом институте.

Я бы просил это обстоятельство учесть, потому что этот вопрос, конечно не кончится сегодня: Президиум Академии, может быть и не желает этим делом заниматься, но он должен этим заниматься, потому что это касается и Института биохимии. (11) И мы в Президиуме будем в первую очередь ставить вопрос относительно политического лица научного учреждения и его Ученого Совета. Мы утверждали этот Ученый Совет и мы посмотрим – можем ли мы его утверждать, если он не показывает своего политического лица.

П.А. ВЕРШИЛОВА:

Я бы хотела добавить только следующее: мне кажется, Арон Евсеевич и те товарищи, которые выступали в его защиту, должны понять одно, – для нас неотделима наука от марксистко-ленинской идеологии, неотделима и у членов партии, и у беспартийных. Поэтому мы не можем отделять от ученого его идеологию, это едино.

Арон Евсеевич! Ведь мы за Вас бьемся. Мы очень хотим, чтобы мы единогласно голосовали за Вас, чтобы Вы остались заведующим. Но все зависит от Вас. Мы, вероятно, обсуждаем уже час, три месяца прошло после этого письма, а Вы политически зрело не формулируете своей ошибки. Вы написали слово «ошибка», но вы не раскрыли ее политически. Вы сделали ошибку, когда Вам ничего не было известно, но сегодня Вы знаете – кто такой Гинзбург. Вы не сумели сейчас раскрыть политически свою ошибку. И, более того, Вы сравнивали эту политическую ошибку с тем, что когда подписывают, что когда ругаются хозяйки на кухне. Вот в этом все дело!

Мы призываем к Вам для того, чтобы нам не иметь того, на что Вы сами напрашиваетесь, – мы не видим Вашего политического лица и идеологической зрелости. И если уж говорить о том, что может быть после голосования, Вы должны понять, что все зависит только от Вас. Никто заранее не предрешал вопроса – голосовать за Вас или нет. Мы рады, что Вы пришли, мы рады Вас выслушать, потому что мы хотим голосовать так – как Вы ответите нам политически.

Е.К. ПОНОМАРЬ:

Как начальник Управления кадров, я должен дать техническую справку: то, что лаборатория будет разгромлена, наука пострадает, если руководителя снимут, это неправомерная постановка вопроса. Это лицо может быть переведено на работу сотрудником...

(ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Об этом не надо...)

А.Е. ГУРВИЧ:

Я понимаю, что говорить бессмысленно: дело безнадежное.

(ПОНОМАРЬ: Зачем тогда говорить?)

Я Вам хочу доставить удовольствие.

Подписывая это письмо, понятно, люди ошиблись. Но почему они подписывались? Они, что, надеялись, что их премируют заграничными командировками, в академики их произведут и т.д.? Наоборот, некоторые даже не хотели подписывать, потому что они оформлялись за границу...

(ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Откуда Вам известно?)

...Люди хотели принести пользу нашей стране, а не подорвать ее авторитет. Это нужно понять. Но получилось не так, не по субъективным соображениям, я прекрасно понимаю, что мне было бы более выгодно во всех отношениях отказаться от этого. Но я бы считал это предательством, я был в армии и у меня есть какие-то понятия... Я бы считал себя предателем.

(ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: В отношении кого?)

Я понимаю, что получилось нехорошо, но я действовал из самых лучших побуждений.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Распущены слухи, что якобы этот вопрос поставлен под влиянием и под давлением на меня со стороны райкома партии, Московского комитета партии, ЦК, Президиума Академии, министра.

Я ответственно заявляю, что никаких указаний директивного плана я не получал. Я поставил этот вопрос как директор института и руководствовался при этом своими политическими убеждениями и моим научным долгом перед коллективом.

В течение трех месяцев делалось много попыток убедить Арона Евсеевича признать всю эту клеветническую затею. Да, да, это оценка не моя, а советских и партийных организаций. И я читал это письмо, в нем есть элемент клеветы. Клевета заключается в том, что там призывается к восстановлению советской демократии.

(А.Е. ГУРВИЧ: Там нет таких слов)

Там сказано, что «мы требуем»...

(А.Е. ГУРВИЧ: Не требуем, а просим)

...восстановления демократических норм в нашей стране.

Дело в том, что Арон Евсеевич несколько упрощает или считает нас недостаточно разумными людьми, полагая, что это на уровне охраны природы, дел кухонного порядка, а ещё хуже, когда он сравнивает с Л.А. Зильбером, память о котором у нас очень высока, и мы никому не позволим перетянуть в такие компании Л.А. Зильбера.

(ПОНОМАРЬ: Жаль, что его ученики этого не понимают)

Дело в том, что мы слушали товарища, который был на суде. Он рассказывал, что он даже не предполагал, что будет такая деловая обстановка: весь стол был буквально завален документами, всем предоставлялась возможность говорить. К сожалению, шифр за рубежом они не раскрыли.

Писать, что шла борьба за демократию в нашей стране – нечестный способ, потому что от кого и от какой власти надо было обороняться, за какую демократию нужно было бороться? За Гинзбурга, который уже в прошлом был осужден за какие-то мелкие махинации?

Товарищи! В течение трех месяцев наш коллектив обсуждается на целом ряде партийных, общественных организаций. Я слушал выступления рабочих завода Лихачева, Трехгорной мануфактуры, которые говорили, что «мы в течение ряда лет должны стягивать пояс, мы работаем за 80–85 рублей, не видим собственных детей часто, мы делаем все для того, чтобы экономические условия наших ученых были хорошими, но чтобы они на нас клеветали и пытались в этой сложной международной обстановке создать такое впечатление, что это бесправие происходит и у нас, и в капиталистических странах, – этого мы не позволим». Я видел их возбужденные лица, и стоило большого труда успокоить этот патриотический порыв.

Мне Гурвича жалко может быть больше, чем кому бы то было. Я был за создание этой лаборатории, я поддержал его, когда он захотел выйти из лаборатории Л.А. Зильбера, быть самостоятельным в работе...

(В.Д. ТИМАКОВ: Л.А. Зильбер все-таки никогда не мешал ему работать)

...Я пошел на то, чтобы средства, идущие на изотопы, изъять, чтобы создать лучшие условия для работы Арону Евсеевичу. Наконец, когда проводился переход в новое здание, не хватало помещений, многие туда стремились, Арон Евсеевич тоже попросил перевести его в тот корпус, чтобы быть вместе с Г.И. Абелевым, с которым его связывает научная дружба, я все это сделал.

Уважаемые тов. Лямперт и тов. Абелев! Я ведь и с вами говорил, и вместо того, чтобы повлиять на Гурвича и убедить его в том, что он глубоко ошибается, вместо того, чтобы использовать весь ваш авторитет, вашу политическую зрелость, – чем вы начали заниматься? Вы начали ходить, искать ходатаев, начали обращаться к разным лицам. Сегодня было три звонка. Прибыл Иоффе из Ленинграда, вы вытащили и его...

(И.М. ЛЯМПЕРТ: Почему «вытащили»? Почему обязательно мы ему говорили?)

А кто это сделал? Сколько было научных конференций и советов, не приходили, а сегодня было три звонка, звонил Спирин, Свет-Молдавский – «мы хотим придти на Ученый совет». А я сказал, что докладов сегодня не будет. Мы не закрываем, конечно, никому двери. Но это показывает – вот куда направлены были силы.

К Вам, дорогой Гарри Израилевич, у меня личная обида, потому что в Вашем становлении восторгающего всех как человека и ученого было сделано немало и мною, и Вы должны были направить свои усилия на то, чтобы сказать Арону Евсеевичу, что он ошибается, что его устремления направлены на подрыв авторитета не только ученого, но и нашего института, которым мы гордимся, гордимся не только его научными достижениями, но и его политической зрелостью. А я совсем не убежден, что после всего, что произошло, завтра по «Голосу Америки» не будет передана «расправа» над Гурвичем. Ну что ж, я готов принять упреки по этому поводу. Вы просто оказались плохой товарищ в отношении своего коллектива, который Вас так ценил и уважал.

Г.И. АБЕЛЕВ:

Я открыто обращался к Вам и к Владимиру Дмитриевичу, и говорил и Арону Евсеевичу.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Вопрос ясен.

В.Д. ТИМАКОВ:

Для меня не ясно, как мы будем утверждать сегодня Лямперт и Абелева: они политически не знают – о чем идет речь. Если не Вы будете думать, то другие организации будут думать, Президиум будет думать.

Я бы хотел услышать от Абелева и Лямперт чистосердечно: осуждают они поступок Гурвича или нет?

Г.И. АБЕЛЕВ:

Да, я говорю, что Арон Евсеевич совершил глупость, политическую ошибку, но сделал это из самых лучших побуждений.

И.М. ЛЯМПЕРТ:

Я считаю, что подписывать такое письмо не надо было, потому что всегда можно ждать провокации.

(В.Д. ТИМАКОВ: Но он сделал ошибку?) Да, он сделал ошибку. Но когда Арон Евсеевич подписывал это письмо, он делал это из высоких побуждений, во всяком случае, не думая о провокации.

П.А. ВЕРШИЛОВА:

Он же политическим обывателем выглядит!

И.М. ЛЯМПЕРТ:

Я не одобряю его поступок, но я считаю, что лаборатория должна быть лабораторией.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Сейчас речь идет об осуждении...

И.М. ЛЯМПЕРТ:

И об осуждении идет речь.

П.А. ВЕРШИЛОВА:

Он должен раскрыть ошибку.

И.М. ЛЯМПЕРТ:

Он уже осудил себя.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ:

Вопрос ясен. Раздайте бюллетени.

Есть предложение избрать счетную комиссию в следующем составе: П.А. ВЕРШИЛОВА, А.Г. СКАВРОНСКАЯ, В.В. АНАНЬИН. Кто за данный состав счетной комиссии – прошу голосовать. Кто против? Кто воздержался. Состав счетной комиссии принимается единогласно.

Переходим ко второму вопросу: о переизбрании на новый срок работы младших научных сотрудников лаборатории иммунологии опухолей (на 3 года). Для оценки их научных результатов была создана комиссия, которую возглавляла Д.Г.Кудлай.

Попрошу Дарью Гавриловну зачитать официальные сведения этих сотрудников.

Д.Г. КУДЛАЙ (зачитывает сведения о Т.И. ЛАРИОНОВОЙ.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Есть ли вопросы? Вопросов нет.

Д.Г. КУДЛАЙ: В.Ф. ЧУБУКОВ (зачитывает сведения)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Есть ли вопросы? Вопросов нет. Хороший кандидат.

Примечания

Д.А. Эльгорт. «Дело» Гурвича
Скачать доклад к 90-летию А. Е. Гурвича (А. Суслов, 2008) gurvich.ppt.html