Чем большую силу и уверенность набирает наш реальный и прагматический мир, чем больше мы можем просчитать и измерить в области научных и человеческих отношений, тем яснее и очевиднее становится значение в нашей жизни того, что не считается и не измеряется, и без чего нет ни человека, ни творчества, ни судьбы.
Чем можно измерить день, начинавшийся с вестибюля Зоологического музея, с обаянием, исходившим от самих стен Университета, от запахов его музея, кафедральных лабораторий, старых аудиторий и коридоров, от лекций Зенкевича и Завадовского, живших в этом невообразимо прекрасном и притягательном мире, куда нам предстояло вступить или остаться у его порога?
Начиная курс органической химии, проф. А.П. Терентьев сказал нам, второкурсникам – «Ну что ж, теперь вы убедились, что любите науку и остается лишь выяснить, пользуетесь ли вы взаимностью». Нельзя было пошутить более горько – все было именно так – со взаимностью было совсем не ясно.
На кафедру биохимии растений я пришел поздно, в середине третьего курса. Начался уже большой практикум – по углеводам. Группа была давно сформирована, и возьмут ли меня, зависело от решения Андрея Николаевича. Я не знал тогда, что А.Н. благосклонно относится к мальчикам, даже самым захудалым, – девочки наши были намного лучше – и по отметкам, и по способностям, да и просто смотреть на них было приятней.
Андрей Николаевич сразу стал меня отговаривать – зачем менять кафедру, ведь надо догонять группу, работа на кафедре чисто препаративная, к теоретической биологии, биофизике или митогенетическому излучению отношения не имеет. Надо сказать, что еще на втором курсе (в 1946 г.) мы с Сашей Зотиным (1) организовали кружок биофизики, которым стал руководить профессор химфака Сергей Сергеевич Васильев, физико-химик. Учил он нас серьезно: математике, термодинамике, химической кинетике, организовал семинар и спец-практикум по химической термодинамике. По вечерам мы работали в лаборатории Александра Гавриловича Гурвича в старом ВИЭМе, на краю Москвы, изучали с ним и с Анной Александровной Гурвич теорию биологического поля и начали ставить опыты по митогенетическому излучению.
У кафедры биохимии растений нам удалось (не без сложностей) выпросить комнату на чердаке, бывшую стеклодувную, под лабораторию для кружка, мы сами ее вычистили, подремонтировали – правда, работать в ней так и не пришлось – пришло время расходиться по кафедрам.
Так что у Андрея Николаевича было достаточно оснований для сомнений. В конце концов, он согласился взять меня на кафедру, дав ясно понять, что «все то, чем Вы занимаетесь, хорошо, но здесь главное, чтобы параллельные сходились». И это действительно стало для меня самым главным критерием и в большом, и в малом. Но овладеть этим было совсем не легко. Я стал догонять группу – она кончала вторую задачу – систематический анализ углеводов. И здесь в середине многодневной задачи – при упаривании гидролизата под вакуумом – у меня вылетело дно колбы, и гидролизат ушел в водяную баню. Я снова начал задачу – и снова на том же месте вылетело дно колбы и, уже совсем в отчаянии, я третий раз подошел к тому же месту. Дело было уже вечером, на практикум заглянул А.Н., спросил, как дела. Я пожаловался на неудачи. «Колба плоскодонная? Для вакуума возьмите круглодонную!»
А.Н. как-то по-своему приглядывался к студентам. Не смотрел под руку, не устраивал экзаменов. Но по каким-то очень своим критериям он составлял впечатление о людях и для себя очень четкие и жесткие.
Он внезапно появлялся на практикуме или в комнате дипломников, быстрый, легкий, то ли с полуулыбкой, то ли с какой-то сдерживаемой усмешкой: – «Колба на открытом огне!» – «Покажите осадок!». Он остался у меня в памяти ловкий, быстрый, – с красивыми точными движениями, с какой-то своей хваткой, уверенный хозяин лабораторной стихии. Вот он встряхивает колбу, смотрит осадок на свет. С досадой жалуешься: «Осадок есть, на палочку не наматывается» (речь шла о хромозине, структурном ядерном нуклеопротеиде). «Осадок волокнистый, проделаете все быстрее и на холоду – будет наматываться!»
Я не помню, чтобы А.Н. учил специально, как надо работать, чтобы давал подробные наставления или отчитывал. Но его краткие и абсолютно точные замечания и советы всегда били в точку. Из его замечаний по работе или кратких оценок людей и ситуаций я мог бы составить целый кодекс – я отчасти попытаюсь сделать это дальше. Но прежде, мне хотелось бы рассказать о дипломной работе у А.Н.
К диплому мне было совершенно ясно, что делать его буду только по нуклеопротеидам и только у А.Н. Но время было тяжелое – 1949 г. – и для нуклеопротеидов и для Андрея Николаевича. Только что прошла сессия ВАСХНИЛ, и шло много других кампаний. Нуклеиновые кислоты лучше было не трогать. А.Н. и слышать не хотел о дипломной работе по нуклеопротеидам. Он предложил по бактериальным антигенам. Он думал также и о моем будущем устройстве – остаться на кафедре было абсолютно невозможно – и предложил делать диплом у А.А. Красновского в институте Баха, по фотосинтезу.
Но для меня выбора не было, и был найден компромиссный выход. Кафедра взяла тогда тему государственного значения – изучение биохимии дуба, в связи с начинавшимися посадками полезащитных лесополос. На дубе разрешалось делать все – даже изучать нуклеиновые кислоты. С мешком за спиной и с письмом от академика А.И. Опарина в кармане я отправился в лесхоз «Виноградово» и получил от изумленного начальника свои 20 кг желудей, которые предстояло еще прорастить, а проростки растереть в агатовой ступке и просеять через самое мелкое сито. И ступка и сито выдавались только дипломникам и только самим Белозерским.
Нельзя было выбрать более неудачный объект для подобной работы, но это была не беда. Тема было одобрена, работа пошла, а месяца через три А.Н. принес и отдал мне 300 г зародышей пшеницы уже частично протертых, измельченных и просеянных. Это был настоящий материал! И делать на нем надо было серьезное дело – продолжить классическую работу Мирского и Поллистера по получению хромозина и выяснить, есть ли гистон у растений. А.Н. давно планировал эту работу, но ее постигали неудачи. Сначала, года за 2 до меня, зародыши растирал один студент, но заболел и не смог продолжить работу. Затем за это дело взялась Галя Зайцева, самая способная и энергичная студентка на кафедре, учившаяся курсом раньше, но август 1948 г. остановил и ее работу на той же стадии. Теперь пришла моя очередь тереть в агатовой ступке, и Галя напутствовала меня невеселыми прогнозами: «Три, три, один уже на этом деле свихнулся». Ей хорошо было смеяться – у нее параллельные сходились даже при определении пуринов, которое делалось тогда каким-то немыслимо сложным и ненадежным способом.
Работа по хромозину и гистону была особенно близка и дорога Андрею Николаевичу, т.к. лежала в русле его основных интересов. Мы чаще стали встречаться, больше говорить, иногда он рассказывал мне о своей работе у Кизеля, (2) как он, будучи ассистентом, чуть не ушел от Кизеля в полном отчаянии. А.Н. чувствовал, что Кизель как-то особенно придирчив к нему. Однажды Александр Романович попросил А.Н. показать, как выглядит осадок. А.Н. передал ему стакан, где шло осаждение. Стакан не стоял в кристаллизаторе, не был подстрахован. Кизель устроил А.Н. такой разнос, так объяснил ему всю его профессиональную непригодность, что А.Н. на следующий день пришел к нему, чтобы сказать о своем решении уйти с кафедры и уехать к себе в Ташкент. И тут Кизель сказал А.Н., что он готовит его себе в преемники и поэтому особенно строг к нему. Он считает, что у А.Н. уже почти готова докторская диссертация, и он хочет его иметь профессором кафедры. «Для меня это было полной неожиданностью».
Как-то поздно вечером А.Н. позвал меня в преподавательскую. В высокой темной комнате, за столом, освещенным настольной лампой А.Н. листал солидный том только что полученной книги. Это был 12 том Cold Spring Harbor Symposium (1947), специально посвященный нуклеиновым кислотам и нуклеопротеидам. Том начинался статьей А.Н. Белозерского о нуклеопротеидах растений и бактерий. С грустью подарил мне А.Н. оттиск этой работы, сказал, что мне он пригодится, но просил никому не показывать. Начиналось мировое признание работ А.Н., но время для этого было неподходящее...
| В центре - проф. А.Н. Белозерский, справа - доцент Н.И. Проскуряков. Слева направо: П. Будницкая, М. Суэтина, А. Минина, Г. Абелев, И. Тарханова и сотрудница кафедры Д. Седенко (1950 г.) |
В области нуклеиновых кислот назревали большие события, расползалась и рушилась тетрануклеотидная теория, все более ясной становилась специфичность структуры нуклеиновых кислот, их связь с белковым синтезом, с генетическим аппаратом клетки, но главными действующими лицами во всем – в строении ли гена или хромосом, в самовоспроизведении макромолекул или клеточных структур прочно оставались белки. Сейчас просто невозможно себе представить, каким невероятно трудным был поворот в мышлении от белка к нуклеиновым кислотам. Но это началось несколькими годами позже, а пока еще не было найдено главного принципа в этой области, был еще чисто поисковый период. И Андрей Николаевич был человеком этого периода, профессионалом поиска, профессиональным исследователем и этим определялось его отношение и к науке и к людям.
А.Н. относился к тем, кто сам делает науку. В нем, в его суждениях и отношении к экспериментальным данным или литературе была какая-то первичность – первичность исследователя, добывающего факты непосредственно из природы, знающего цену и факту, и удачному решению, и промаху и ошибке. Суждения, подходы, оценки, да и вообще сам стиль Белозерского отличались какой-то особой простотой и здравостью. Общаясь с А.Н., я впервые понял, что наука не терпит зауми, впервые почувствовал здравый смысл в науке – способность видеть вещи в их простоте и очевидности. Оценивая работу, А.Н. видел, что сделано, как сделано, кем сделано, можно ли ей верить и насколько. Когда я в большом возбуждении приносил А.Н. очередную статью о специфичности структуры ДНК и спрашивал, как же теперь быть, А.Н. говорил, что я еще человек молодой, все принимаю на веру, а Чаргафф в области нуклеиновых кислот еще новичок, надо подождать, воспроизведутся ли его данные.
Авторитетом А.Н. пользовался абсолютным. Его одобрительное отношение было высшим критерием, его отрицательное мнение могло перевернуть всю жизнь. Я думаю, что А.Н. знал это и не помню случая, чтобы он неосторожно или недоброжелательно высказал свое мнение, всегда, впрочем, ясное и определенное.
Наука для А.Н. была, прежде всего, людьми, ее делающими. Я не помню, чтобы он когда-нибудь оценивал лабораторию или кафедру по ее штатам или оснащенности – только по тому, кто в ней и как работает.
Вода, газ, стол, аналитические весы и вакуумный насос – было всем необходимым для настоящей работы, а если еще и стеклодув, – то это были просто роскошные условия. На кафедре был один холодильник (только для сотрудников и дипломников), термостат, который выключался на ночь, полуживая центрифуга на 2.000 об/мин. и колориметр сравнения Дюбоска. Всякая работа начиналась с синтеза, перекристаллизации или перегонки реактивов и со стеклодувных дел. Не приходило даже в голову, что какую-то работу нельзя делать потому, что нет условий. Не было места в Москве более бедного, но и более желанного, чем кафедра. На каждую колбу или пипетку, выдаваемую студенту, существовали отдельные расписки, складываемые в коробки из-под «Казбека», которые курил А.Н. Все это строжайше охранялось Любовью Николаевной – самым суровым лаборантом кафедры, но к концу курса нам все-таки удавалось существенно убавить число «закладных».
Людей А.Н. ценил за те сильные стороны, которые в них видел – будь то голова или хорошие руки, или просто сильное желание работать. И он хотел и умел видеть людей с их лучшей стороны. И в этом, я думаю, был секрет его обаяния и доброжелательности, столь хорошо известных всем, имевшим с ним дело.
А.Н. уважал людей. Уважение к людям иного склада, или иных научных взглядов у А.Н. было поразительным. Еще начинающим студентом я работал у замечательного и крайне своеобразного ученого Александра Гавриловича Гурвича – сильнейшего теоретика, морфолога, автора теории биологического поля. Затем у Льва Александровича Зильбера – ярко-романтического исследователя, всегда стремившегося в самые неизведанные области медицины, к решению задач, не имевших решения. Эти ученые, как мне казалось, были во всем противоположны Белозерскому – никогда не отрывавшемуся от прочных фактов, всегда строго последовательному, не выходившему за границы области, где он был абсолютным профессионалом. И всякий раз я удивлялся тому истинному уважению, которое встречал у А.Н. по отношению к этим замечательным людям, совсем иного склада, чем он сам.
Среди наших биохимиков он особенно высоко ценил Я.О. Парнаса и А.Р. Кизеля. Для А.Н. они были абсолютными классиками.
В людях и только в людях А.Н. видел начало и конец всякого дела. Организация, штаты, руководство, концентрация сил, объединение в программы – все это мы узнали позже и не от него. Я думаю, что и создание молекулярного корпуса (3) МГУ с разнообразием его направлений и отсутствием жесткой иерархии – естественный результат научно-организационных взглядов А.Н. Белозерского.
Это взгляды поискового периода в науке, вернее, науки, включающей поиск, как необходимый и наиболее ценный ее элемент. Это время в науке не может окончиться, ибо конец свободно ищущего индивидуального исследователя – это конец научного поиска.
Андрей Николаевич был человеком Университета. Он любил и ценил Университет, который давал широту его взглядам и подходам, и не ограничивал его исследований жестко поставленными задачами.
А.Н. говорил, что ценит Университет за многогранность, за разнообразие направлений и биологических объектов, за то, что главная обязанность здесь готовить студентов, а собственно исследовательская работа ведется полностью по своему усмотрению. Он особенно ценил свои цитогенетические и бактериологические контакты, – первые с Александрой Алексеевной Прокофьевой-Бельговской, вторые с Верой Давыдовной Геккер. К работам, имеющим реальный практический выход, А.Н. относился с полной серьезностью. Он сам консультировал биохимические исследования Института Эпидемиологии и Микробиологии им. Н.Ф. Гамалеи АМН СССР, а на кафедре его дипломники часто работали по выделению и характеристике бактериальных антигенов.
Любой научный институт был оснащен в то время намного лучше Университета – очень тесного, очень бедного, перегруженного учебной работой. И любой институт был бы рад иметь такого ученого и человека, как А.Н. Белозерский. Но А.Н. был университетским ученым и был неотделим от Университета.
А.Н. был оптимистом. Он всегда верил, что работа и честность, в конечном счете, возьмут свое. Он часто повторял: «Работайте, все остальное приложится».
Проходя мимо Ботанического корпуса Старого Университета, так тянет подняться на третий этаж, мимо кафедры «низших» Курсанова, мимо «высших» и геоботаники Мейера, где рядом с Сабининской кафедрой физиологии растений размещались немногие комнаты кафедры биохимии растений. Хочется вдохнуть знакомые старые запахи этих комнат, в которых все начиналось. Но проходишь мимо. Пусть все, что там было, живет вместе с нами, никогда не кончается, а с годами становится лишь ярче и значительней.
Ботанический корпус МГУ им. М.В. Ломоносова. Фото с сайта http://borg2007.livejournal.com/116094.html
Примечания
(*)
Написано в 1980 г. к 75-летию А.Н. Белозерского и 15-летию кафедры вирусологии
Биофака МГУ.
Опубликовано в журнале «Молекулярная биология» (29, № 6, с. 1436–1440, 1995 г.) к 90-летию
А.Н. Белозерского.
Назад
(1) Ныне (1995 г.) проф. А.И. Зотин, зав. лабораторией энергетики развития Института биологии развития АН СССР. Назад
(2) Александр Романович (Робертович) Кизель, заведующий и организатор кафедры биохимии растений МГУ. Автор классической монографии «Химия протоплазмы», 1940. Арестован в 1941 г., погиб в 1942 г. Назад
(3) Ныне Институт физико-химической биологии им. А.Н. Белозерского. Назад