Г.И. Абелев

«Химия и жизнь»
на перекрестках моей жизни

«Меня часто спрашивают, как я пишу. Выхожу из дома, получаю по морде, возвращаюсь и пишу ответ».
Из Михаила Жванецкого (по памяти)

Дорогая редакция!

Я очень рад предложению выступить в рубрике «Наш человек». Я рад быть своим для журнала. Для меня он уже давно свой – так сложилось, и я думаю – не случайно. Многое, что я понял в научной жизни или испытал на собственной шкуре, сформулировано в моих «околонаучных» статьях, над которыми мы работали вместе с вами.

Дорога в ваш журнал была не простой и не короткой. Началась она со статьи про этику в науке. Летом 1971 г. сотрудник Института им. Н.Ф. Гамалеи, где я тогда работал, принес мне анкету «Литературной газеты» на тему «Наука и общество» и попросил ответить на заданные вопросы. Если ответы понравятся «ЛГ», то она их напечатает, если нет – то нет. Вопросы были разные, один из них – про роль этики в науке – меня затронул больше других. «ЛГ» в то время была довольно рептильной газетой, писать в нее приличному человеку не следовало бы, но высказаться об этом очень хотелось.

С этикой дело было непростое. Начало семидесятых, после конца хрущевской оттепели, было временем административного восторга в науке. «Определить наиболее перспективные направления, сконцентрировать на них силы и средства, не распыляться на мелкотемье, объединяться в сильные управляемые коллективы, обеспеченные оборудованием и средствами. Решительно устранить параллелизм в научной работе. Академии – штабы науки, директора управляют научными институтами на основе единоначалия».

Управление и контроль должны были обеспечить успех. Какая тут этика? Какие сентиментальные пасторали? Президент академии М.В. Келдыш, вице-президент Ю.А. Овчинников были признанными лидерами нашей науки, волевыми, четко знающими, что и как надо делать, и умеющими доказать это на самом высоком уровне...

Все во мне противилось такому подходу. Кто на самом деле знает, как будет развиваться наука завтра? Кто скажет, что завтра будет открыто? Кто укажет исследователю, где и как искать? И можно ли управлять наукой? Планировать ее ход на годы? Мне хотелось сказать громко, ясно, как о вещах очевидных, что наука – это особый мир, живущий по своим неписаным законам, лишенный принуждения, управления и вообще прямолинейных отношений, диктуемых администрацией.

Я с увлечением и даже азартом стал работать над этой темой. Мне хотелось поделиться впечатлением, что в мире науки его обитатели руководствуются именно нормами этики, в первую очередь – совестью и разумом. При этом научное сообщество – едва ли не самое прочное, продуктивное и гармоничное международное сообщество.

Таково было мое первое открытие, притом вполне очевидное. Надо было лишь эту очевидность увидеть в упор. Такой же очевидностью, но отнюдь не банальностью служит непредсказуемость открытий. Этот основной принцип развития науки делает невозможным целенаправленное управление ею.

Этика в моих размышлениях ложилась в основу структуры науки. Все это вошло в анкету и было отправлено в «Литературку». Через некоторое время мне сообщили, что анкета понравилась, она уже в верстке и ее пускают в первую обойму ответов – вместе, как было сказано, «с академиками и нобелевскими лауреатами». Этот номер газеты должен был выйти 10. ХI. 71 г.

10 ноября, как раз в пятую годовщину со дня смерти Л.А. Зильбера, моего учителя, создателя отдела вирусологии и иммунологии рака, которым я после смерти Л.А. руководил, меня вызвали к директору института. В весьма торжественной обстановке в присутствии двух своих заместителей, секретаря парткома института и заведующего кадрами директор зачитал мне приказ об упразднении отдела, сокращении всех научных сотрудников, зачислении их временно исполняющими обязанности и объявлении на все должности конкурса как на вакантные. Это была кульминация в цепи обрушившихся на меня неприятностей – сначала перевод в «невыездные» в самый разгар международной работы с ВОЗ*, МАИР** и африканскими странами. Затем – упразднение вакансии членкора Академии медицинских наук, на которую я был выдвинут тем же директором. Отклонение работы, представленной институтом на Государственную премию СССР. За всем этим стояла Могущественная Организация, с которой у меня не сложилось взаимопонимания. Надо сказать, что в 1970-1972 годы наши работы – и фундаментальные, и клинические – были на взлете. Публикации именно этих лет получили в последующем более тысячи цитирований (в 1989 г. были включены в «классики цитирования» Current Contents и в число 100 работ, наиболее цитируемых по раку за десятилетие 1962-1972 гг.). Они вошли в открытия СССР (№ 90, 1971), были отмечены международными премиями (1975 и 1976 гг.) и даже Госпремией СССР 1978 г. И именно на пике такого феерического подъема мы оказались в тяжелом нокдауне, став «лишними на этом празднике жизни».

Конечно, хотелось, чтобы в «ЛГ» вышла анкета с моим ответом про этику, и вышла бы именно сейчас! Но набранный уже текст разбросали в верстке. Когда я узнал об этом, то позвонил тогдашнему заведующему отделом науки Варшаверу и сказал, что не хочу иметь дела с газетой, которая меняет свое мнение о статье в зависимости от служебных неприятностей автора. Варшавер меня горячо уверял, что это недоразумение и что моя публикация появится сразу же после академиков и нобелевских лауреатов. Конечно же, это было чистое вранье.

Между тем оторваться от статьи об этике я уже не мог. Теперь мы работали над ней вместе с женой [Эльфридой Адольфовной Абелевой, 1923–1995]. Случалось много всякого – я получал и увесистые оплеухи и находил поддержку. И постепенно понял многие вещи. Что эффект этичного поступка никогда не пропорционален его «стоимости»: как цепная реакция он может кончиться ничем, а может – взрывом, вдруг сдвигающим равнодушно-инертную массу. Предсказать же эффект принципиально невозможно. Что этические события не измеряются по прагматической шкапе, и вопрос «чем реальным я могу тебе помочь?» бессмыслен. Что «человек не на своем месте» – первый враг научной этики. И что внутренний мир человека неразделим – изменив научной этике, ученый убивает в себе исследователя.

Статью мы хотели направить в журнал «Природа». Она была как бы ответом на все несправедливости, которые на нас обрушились, и вызовом той нелепости, которая вокруг творилась. Никакой политики статья, казалось бы, не затрагивала. В «Природе» рецензию на нее дал В.А. Энгельгардт – отзыв был четко положительный. Нам было это «мед на душу», но потом началась тягомотина с редакционными исправлениями, которая ничем не кончилась. И публикация ушла, как вода в песок.

Между тем рукопись зажила своей самостоятельной жизнью. Однажды меня попросил зайти писатель-публицист М.А. Поповский, который писал о науке и ученых. Было это году в 1973-м или 1974-м. Он сказал, что слышал о нашей статье и хотел бы ее прочитать, так как ездит по стране с лекциями на тему «Нужна ли ученым совесть?», в которых утверждает, что нужна. С Поповским произошла удивительная эволюция. Он был вполне благополучным журналистом-популяризатором отечественной науки, восторженно писал и о Лысенко, и о Лепешинской. Потом заинтересовался Н.И. Вавиловым и написал большой и вполне серьезный очерк «1000 дней академика Вавилова». Он настолько глубоко и сочувственно проникся жизнью Н.И., что нашел следователя, который вел дело ученого, раздобыл в архивах КГБ само дело, познакомился со всеми, кто знал Н.И. и работал с ним и даже отыскал врача саратовской тюремной больницы, где умирал Вавилов, и кладбищенского сторожа – последнего человека, кто приблизительно знал, где и как похоронен великий исследователь. Поповский считал, что Вавилов шел на компромисс с властью и что эта «игра с дьяволом» погубила его. Он написал глубокую, интересную и страстную книгу «Дело академика Вавилова», которая сразу же вытолкнула его в ряды диссидентов, а книгу, вернее, ее рукопись – в самиздат.

Когда я познакомился с М.А., он скрывался у своих друзей и работал над книгой «Управляемая наука», в которой пытался отобразить затхлую атмосферу науки застойного периода. Книга писалась в основном по впечатлениям встреч М.А. с сотрудниками научных городков во время его многочисленных поездок с лекциями о совести ученого.

Поповский не сразу вошел в строй и язык статьи об этике, но потом принял ее близко к сердцу. Он попросил разрешения использовать статью в своей книге со ссылкой на рукопись и на разрешение авторов. Мы, конечно, согласились, хотя это и грозило неприятностями. Но очень хотелось, чтобы наши мысли были услышаны. Они вошли в рукопись, а потом и в книгу («Управляемая наука». Overseas Press, 1978). Надо сказать, что застойный период имел свои, и даже большие, преимущества. Главное среди них – жажда живого слова, которое ловилось тогда на лету, если даже было сказано шепотом, намеком, опубликовано где-либо в альманахе «Сибирские огни» или «Звезда Востока», единичными экземплярами в самиздате или ничтожным тиражом в «тамиздате».

Другая линия самостоятельной жизни рукописи привела ее к писателю В.А. Каверину, младшему брату Л.А. Зильбера. Не знаю, как это произошло, но, скорее всего, через сына Каверина – Колю, сотрудника Института вирусологии, нашего соседа. Как-то году в 1975-м ко мне обратился Вениамин Александрович, с которым мы знакомы почти не были, и попросил заехать к нему на дачу в Переделкино. Там он сказал мне, что задумал написать телеспектакль из научной жизни так, чтобы в нем был текст от автора как во МХАТовском «Воскресении», где Качалов как бы объяснял, что происходит на сцене и что думают герои во время действия. Для авторского текста он хотел использовать «Этику». Я охотно согласился. Затем В.А. рассказал, что работает над романом, герой которого ученый – руководитель лаборатории. Его преследует директор, разрушает лабораторию... Каверина интересовали детали отношений ученых с администрацией, правовая сторона дела, отношения в научных коллективах, и он хотел воспользоваться историей моих злоключений для создания правдивой обстановки вокруг своего героя.

Телеспектакль написан не был, а роман «Двухчасовая прогулка» появился в «Новом мире» в 1978 г., в одном номере с брежневской «Целиной».

Одновременно Каверин, хотевший публикации «Этики», поговорил с главным редактором «Науки и жизни» В.Н. Болохвитиновым, который сказал ему, что журнал нуждается именно в таком материале, и попросил прислать ему статью, да поскорее. Статью я, конечно, отправил, но вежливый ответ сотрудницы редакции был таков: наши читатели в основном домохозяйки и от них эти вопросы очень далеки. Тем дело и кончилось.

Совершенно случайно моя сотрудница Т.Л. Эрайзер предложила показать ее своему дальнему знакомому, заместителю главного редактора «Химии и жизни» М.И. Рохлину. Неожиданно скоро последовал звонок с просьбой прийти в редакцию, поскольку статью решили публиковать.

Я так долго, много и любовно работал над статьей, что был уверен в ее полном совершенстве и невозможности улучшения. Но в редакции мне сразу же сказали, что ее надо делать более сжатой и выразительной. Я нехотя согласился и вскоре вместе с редактором засел за статью. Так появилось новое название – «Этика – цемент науки», вместо более длинного и канцелярского «Этика – элемент организации науки», и ушли философские экскурсы. Возникло новое начало, вводившее сразу же в суть проблемы: «Непредсказуемость открытий, а они составляют основную ценность науки, делает управление наукой по общепринятым моделям невозможным». Статья явно выигрывала от правки. Редакция торопила. Как ни странно, «Этику» действительно хотели напечатать и искали способы, как это сделать. И что еще более странно – статья вышла! Это было в феврале 1985 г. – за два месяца до памятного только нашему поколению апрельского пленума ЦК, приведшего М.С. Горбачева к власти, то есть еще до начала перестройки. Статья открывала номер, ей сопутствовала замечательная большая иллюстрация – унылые потоки серых неотличимых друг от друга машин, регулируемые светофорами, – все это по замыслу журнала соответствовало идеалам «управляемой науки».

Статья вышла! И более того – она была прочитана и услышана. Первым мне позвонил А.А. Нейфах, человек хорошо известный своим саркастическим умом, блестящим остроумием и желанием учредить «мозговые центры» в науке. Он был сильно удивлен появлением «Этики», поздравил нас и, против обыкновения, не острил. Статью прочли и часто благодарили, говоря, что нам удалось выразить то, что многие научники думают и чувствуют. Как я узнал много позже, статью прочитал и Ю.А. Овчинников, он был недоволен и даже возмущен, что послужило одной из причин больших неприятностей для «ХиЖ» – снятия зам. главного редактора М.Б. Черненко. Об этом недавно написал С.Э. Шноль в его «Героях и мучениках российской науки» (1997), где помянул также и нашу статью.

«Этику» перевели на словенский и опубликовали в Югославии, а затем со словенского на английский для доклада и публикации на Международной гуманистической конференции в Индии. Рукопись перевода прислали в «ХиЖ», исправленный текст я отослал переводчику, что было дальше – не знаю. Позже статью перепечатал журнал «Онтогенез» (№ 5, 1993).

Но жизнь шла и ставила новые вопросы, требующие продумывания. Главным среди них было соотношение фундаментальных и прикладных исследований. Стимулом для размышления послужило модное и широко распространенное в середине 80-х годов мнение, будто каждое фундаментальное исследование должно в перспективе иметь практический выход. Я провел ретроспективный анализ главных практических достижений в иммунологии и онкологии, просмотрел практические выходы нобелевских открытий в нашей области и пришел к неожиданным (для себя) и довольно четким выводам. Главный среди них тот, что фундаментальные исследования создают систему знаний – понимание явлений, а эта система сама уже диктует возможности своего практического использования. Так что каждый должен спокойно делать свое дело – ученый добывать знания и вводить их в систему, инженер или врач использовать их для создания машин или способов лечения. Наше дело – создавать энциклопедию знаний и делать ее полной и удобоваримой для тех, кто будет в нее заглядывать для своих целей. Хотя бывают и другие ситуации: знания, которые сразу же дают практический выход или практические результаты, основанные на чисто эмпирических наблюдениях, как, например вакцинация против оспы. Эту статью я понес в «ХиЖ», и после трех или четырех редактирований она вышла в 1986 г., опять с превосходной иллюстрацией, отражающей самую ее суть. Статья тоже была прочитана и услышана. Далее была очень дорогая для меня (и вполне актуальная) статья о научном и человеческом достоинстве, которая «ХиЖ» не понравилась – почему, не знаю. Кажется, она получилась чересчур абстрактной, а может быть, и банальной – не знаю, но не понравилась.

Потом «ХиЖ» взяла у меня заметки о преподавании, [статью «"Альтернативная наука". Из жизни науки застойного периода»], потом – очень для меня дорогие воспоминания о гельфандовском семинаре и, совсем недавно, впечатления о системе жизни в науке в условиях конкуренции.

Все события, которые здесь описаны, для меня более чем важны. Так же как и моя дружба с «ХиЖ».

Вот почему мне так приятно быть своим человеком в этой редакции, в этом издании.

Впервые опубликовано в журнале «Химия и жизнь. XXI век». 1999, № 8, стр. 4–7

Хостинг от uCoz