Что такое научная школа? Школа чего? Учеба чему? «Делай как я»? «Усвой мои правила жизни или работы»? Или индукция собственного интереса к проблеме и стиля работы?
Я горжусь принадлежностью к школе Зильбера. Я не сомневаюсь, что какие-то традиции этой школы и отношения Л.А. к жизни и науке мне удалось усвоить, сохранить, а может быть даже и развить. Но какие и в чем? Ответ не прост и не очевиден.
Лев Александрович любил время от времени провозглашать некие принципы, утверждать их абсолютное значение, веря сам, что он ими руководствуется, хотя он был, безусловно, шире и глубже этих принципов, талантливее их и не строил свою систему ценностей по каким-то правилам, а был «пропитан» ею, она наполняла его жизнь, диктовала поступки прежде, чем они подвергались его анализу. И вот эта-то незримая «материя» составляла его школу, с ее особым духом, направлением и романтизмом. Она была музыкой, постоянно звучащей в «стенах» школы и очерчивающей ее пространство, отделенное от прочей прозаической жизни.
В центре был он сам – возвышенный, красивый, полный энергии и обаяния. Сам облик и
образ Льва Александровича несли в себе нечто героическое и романтическое.
Военный врач и доброволец Гражданской войны, один из героев романа В.А. Каверина (1) «Открытая книга» (Митя), микробиолог, погасивший очаг чумы в Азербайджане в начале 30-х годов и вирусолог – открывший в 1937 г. вирус клещевого энцефалита на Дальнем Востоке и его переносчик. Арестованный сразу после своего открытия – прошедший все испытания Гулага, но не сломленный, спасавший жизни заключенных и витаминами, приготовленными из хвои и оленьего мха (авторское свидетельство, полученное в заключении) и своей прямой помощью, когда он брал в свой лагерный лазарет умирающих людей. Эти черты биографии Л.А. создавали ему особый ореол благородной исключительности. Л.А. не любил рассказывать об этих годах, и мы узнавали о них по случайным эпизодам. В его квартире был карандашный портрет Л.А., очень хороший, где он был как бы в ошейнике. Как-то он сказал, что портрет был сделан художником, бывшим с ним в лагере. Однажды в свой день рождения, 28 марта (мы всегда отмечали этот день в лаборатории) Л.А. достал очень искусно сделанную резьбу по бересте и сказал, что это подарок, сделанный ему в день рождения товарищем по лагерю.
Когда в 1964 г. институт Гамалеи отмечал его семидесятилетие, то зачитывали письма от сокамерников к Л.А., благодаривших его за помощь и поддержку, спасшую им жизнь. Ужасающая обстановка перенаселенной камеры с уголовниками вставала из этих писем, и Л.А., который не гнулся сам и поддерживал своих товарищей по несчастью. Когда мы были с ним в Париже, он говорил, что никогда не терял надежды, что будет гулять на Елисейских полях и внушал это своим товарищам по заключению.
Однажды, Л.А. предложил мне провести анализ количества витаминов в моче молодых и старых людей. Он сказал, что к нему в лагерный лазарет приходили полные старики по внешности, но молодые по возрасту. Он лечил их витаминами из дрожжей, выращенных на оленьем мху и они хорошо восстанавливались. И он уверился, что старость – это авитаминоз и предложил мне проверить эту гипотезу.
Его романтический образ прекрасно гармонировал с его внешностью – высокий, стройный с военной выправкой – с быстрыми четкими движениями, всегда уважительный – только на Вы, никогда ни одной пошлой остроты или анекдота, или (упаси Бог) нецензурного ругательства. И при этом ни тени ханжества. Мог и любил рассказать что-либо пикантное из жизни Пастеровского института – про отношения Борде и Мечникова, например, или в последние годы, когда прекрасно танцевал мазурку, или мог одним залпом осушить стакан водки не пьянея, был способен красиво и романтично увлечься. Его духовный аристократизм был нам особенно дорог, и он пропитывал воздух его школы.
Заслужить его внимание, интерес и одобрение – было высшей наградой, более важной, чем публикация, удачный доклад или иное публичное действие. В основе его отношений был «гамбургский счет» – уважение к интересу, свежести мысли, таланту, «искре Божьей», знанию, а не к успешной карьере или общественному «весу».
В облике и характере Л.А. было нечто военное – четкость, организованность, подтянутость и абсолютная аккуратность, худощавая фигура, гвардейская выправка, стремительная походка, никакой вальяжности или, упаси Бог, расхлябанности. Конференции – каждый четверг без пропусков – в 9-30 закрывается дверь кабинета – и каждый раз – один и тот же рефрен: «Заприте дверь и ключ отдайте мне!».
Четкие конференции, четкие обсуждения – но, какие комментарии и заключения! Не очень яркая, весьма будничная работа увидена им с птичьего полета, она встраивалась в общий поток знания в данной области, и сам этот поток становился глубоким и рельефным. И это было подлинной школой Зильбера – школой широкого и глубокого охвата, школой подлинного знания, в основе которого лежал страстный интерес, проходящий сквозь десятилетия, идущий вместе с развивающейся областью, интерес не абстрактный, не схоластический, не на уровне слов, а идущий от самих основ проблемы, интерес «олицетворенный», связанный с судьбами людей и научных школ. И сам Зильбер – среди первопроходцев и основателей научной области.
Такой для него была иммунология, и он оставался иммунологом, войдя и в вирусологию и в онкологию.
Взгляд на конкретную работу в историческом контексте широкой проблемы – для меня прочно и навсегда связан с Зильбером – и это едва ли не главный урок его школы.
Чувство вовлеченности в мировую проблему, причастность к ее решению и стремлению к этой цели становились стержнем существования, отметающим все более случайное, частное, мелкое. Все это складывалось в процессе многолетней эволюции, в постоянном общении с Л.А. И, в конечном счете, эта эволюция вылилась в формулу о двух способах жизни в науке, или двух способах заниматься научным исследованием – первый – сделать хорошую работу и опубликовать в хорошем журнале, и второй – идти за проблемой и стараться ее постичь. Идти за проблемой всегда было главным в школе Зильбера – понять, откуда специфические антигены в опухолях – от вируса или его генома, – а в этом он был уверен – или от «патологически измененного ракового белка», что было ему чуждо и непривлекательно. Но каждый шаг определялся приближением к ответу, аргументацией в пользу одной из возможностей, а не пригодностью для публикации. «МПЕ – минимальная публикабельная единица» была чужда Л.А., равно как и подсчет рейтинга публикаций или их числа – только того, чтo они дали для продвижения в решении проблемы. Единицей измерения ценности был шаг в решении проблемы, а не шаг в модном направлении или сегодняшней популярности. И это была характерная черта школы Зильбера, черта, которая сегодня стала бы чертой отличительной.
Открытость Л.А. была основана на общности интереса как объединяющей силе научного сообщества. Общность интереса как магнит, сближающий людей науки, диспергированных в гетерогенной популяции ученых. Общность интереса, создающая близость людей разной судьбы, разных стран и социальных слоев. Общность интереса, лежащая в основе общего языка, общей системы ценностей, позволяющая людям понимать друг друга с полуслова, искать общения друг с другом, интересоваться всем, что и как делает другой, равно как и его жизнью и проблемами. Общность интересов как основа самой возвышенной дружбы. В этих отношениях не могло быть скрытности, зависти или конкуренции. Успех коллеги в продвижении к решению проблемы, над которым вы оба бьетесь – это общая радость, шаг, сделанный коллегой в направлении, которое вы оба нашли и только вы оба считаете плодотворным – это ваш общий успех, утверждение вашей общей правоты. Какие секреты? Только радость!
«Когда вы докладываете на Всемирном конгрессе об открытии нового штамма вируса или бактерии, а из зала вас спрашивают – можете ли вы предъявить этот штамм? – то пробирка с новым штаммом у вас наготове, и вы ее тут же протягиваете задавшему вопрос!» Никаких актов передачи, никаких отсрочек и обещаний, никаких ссылок на ограничения – вот штамм, проверяйте, пользуйтесь! Я не слышал, были ли у Льва Александровича закрытые (секретные) работы – зная его характер и убеждения, я сильно сомневаюсь в этом. (2) Сказать или подумать – «я не покажу новый результат или только что придуманный метод, или не поделюсь сомнением в верности только что полученных данных, поскольку это не было ни опубликовано, ни даже послано в печать» – при Льве Александровиче было немыслимо. Ему самому такое даже не приходило в голову. Ведь для ученого самая большая радость – это интерес коллег к тому, что ты делаешь или думаешь. И Лев Александрович даже не объяснял и не комментировал этого, ему, по-видимому, даже в голову не приходила иная возможность.
Открытость, искренность, страстность в общении с коллегами – нашими и иностранными – придавали особое обаяние тому, что он думал и говорил. И нам, его окружавшим, даже не казалось, что может быть иначе. И мы до сих пор не можем ни понять, ни принять нового типа отношений, пронизанного научной конкуренцией или рыночными интересами.
Закрытые работы или «секреты» в своих исследованиях вызывают в нас презрение и недоверие к достоверности данных автора. И это школа Зильбера.
Я уже говорил, что у Льва Александровича сочетался стиль «военного руководства» со спонтанным взрывом увлеченности и непосредственного интереса. Мы его сотрудники хорошо знали его фразу: «Возьмите карандаш и записывайте: первое: …, второе: …, и т.д.» Он любил говорить, что опыт надо продумывать так, чтобы можно было составить таблицу ожидаемых результатов и заполнять ее по мере окончания эксперимента. Все продумать! Все предусмотреть! Но когда результат оказывался неожиданным и непонятным, а наиболее интересные результаты были именно такими, таблица отбрасывалась, и на сцену выступали озарение и страсть, диктующие новые гипотезы, новые связи и отношения и подлинное исследование.
Так было, когда мышь с только возникшей «молодой» опухолью молочной железы была придавлена дверцей клетки, и фильтрат этой опухоли оказался активным в индукции опухолей. Новая гипотеза – вирус вызывает опухоль и исчезает. Поиск маскированного вируса, поиск вирусов в «молодых опухолях», гипотеза о генетических изменениях клетки под влиянием вируса – начало вирусо-генетической теории рака. И отброшена таблица, включающая разные способы фильтрации – под азотом, через бактериальные свечи и многие, многие другие. Поиски вируса на ранних этапах канцерогенеза, неудачи, приведшие на путь иммунологических исканий. Большой поток исследований, выросший из кризиса «табличного» продумывания, из предубежденной схемы – типичное «серендепити». (3)
Так было, когда для выяснения иммуногенности опухолевых нуклеопротеидов была
использована реакция анафилаксии на морских свинках, реакция детально изучавшаяся в свое время Львом Александровичем как пример неспецифичности иммунитета. Теперь анафилаксия была привлечена Л.А. как высокочувствительная реакция, она действительно выявила иммуногенность опухолевых нуклеопротеидов (ранее отрицавшуюся биохимиками), но одновременно давала и перекрестные реакции с «нормальными» нуклеопротеидами. Десенсибилизация свинок нуклеопротеидами гомологичной нормальной ткани оставила их чувствительными к опухолевому нуклеопротеиду. Резкий поворот и новый тест на специфические опухолевые антигены был найден, как побочный результат другого, гораздо более скромного исследования. Классическое «серендипити» – и новый курс обширных исследований – уже по специфическим опухолевым антигенам, выросший из скромных и чисто расширительных исследований по иммуногенности нуклеопротеидов. И, едва ли не
самый яркий пример – онкогенность куриного вируса саркомы Рауса для млекопитающих. Четко
задуманные опыты по иммунизации крыс и кроликов, толерантных к нормальным тканевым антигенам, опухолевым экстрактом, содержащим вирус – и совершенно неожиданный результат – кисты у кроликов и крыс, получивших вирус Рауса!
Резкий поворот исследований и цепь опытов, показавших онкогенность этого вируса для млекопитающих и, в конечном счете – получение Яном Свободой «вирогенных» (4) опухолей – модели, ставшей классикой вирусологической теории происхождения опухолей. Абсолютное «серендипити», неожиданно выросшее из «таблицы» по толерантности.
Так сочеталось у Л.А. два крайне противоположных стиля исследований – «логический», детально продуманный, до «страстного», врывающегося в проблему, и формулирующего ее в новых координатах и новом контексте. То же было и с нашими исследованиями по идентификации гепатомного антигена. Сначала был идентифицирован антиген специфический для гепатом, затем разработан метод иммунофильтрации, позволивший выделить и очистить этот антиген, а затем, по существу случайно, в ходе других исследований было обнаружено, что антиген продуцируется эмбриональной печенью, исчезает в организме взрослых животных и реэкспрессируется в опухолях печени. Все в этой работе – и онкофетальная природа антигена, и его регуляция, и диагностическое значение не было определено первоначальным замыслом, т.е. не «вписывалось в таблицу», но встретило живой интерес и одобрение Льва Александровича. Единственное, где мы не находили общего языка – он торопил с переходом на человека (и был совершенно прав), а мы не могли оторваться от экспериментальной модели.
Во всех этих работах успех приходил как побочный (как бы случайный) результат исследований, проводившихся в ином направлении и с иной целью. И он вызывал немедленную живую реакцию и поворот направления работы.
Мы отлично знали его сакраментальную фразу «Бросьте все и займитесь этим!» Она звучала на каждом повороте – при каждой вспышке его мыслей.
Итак, две плоскости характера, два, казалось бы, противоположных направления мысли и действия – четкая программа, вплоть до схематичности и таблицы, и спонтанная или индуцированная страстность, вне схем и границ, питаемая только интересом и чувством, которой «…… как ветру и орлу и сердцу девы нет закона». (5) Такой стиль был ярче всего выражен в докладах и выступлениях Л.А. Они были всегда четко продуманы и выстроены, вплоть до ответов на возможные вопросы. «Лучший экспромт должен быть заранее подготовлен» – часто повторял он, но его экспромты были яркими и спонтанными, основанными на глубоко продуманных убеждениях, ставших частью его натуры.
При открытии кафедры вирусологии МГУ А.Н. Белозерский просил меня привезти Льва Александровича, чтобы прочитать там вступительную лекцию. Мы опаздывали, я видел как Л.А., уже одевшись, на минуту задержался и, стоя, уже на ходу, набросал карандашом на конверте, лежавшем на столе, несколько слов – «план лекции». Это «крючки» сказал он. Лекция была блестящей.
Когда на Ученом совете института Н.Ф. Гамалеи докладывал сотрудник Н.Н. Жукова-Вережникова В.С. Гостев, недавно пришедший в институт на позицию зав. Отделом биохимии, и стал говорить о своих представлениях об опухолевых антигенах, Л.А. едва не запустил в него массивной чернильницей, стоявшей на письменном приборе. Какой уж тут заготовленный экспромт?
Л.А. жил в сложном мире, окруженный завистью и враждой наравне с восхищением и преклонением. Он ко всему относился спокойно, даже, когда в гневе выходил из себя. Когда мы, его сотрудники, уговаривали его не волноваться так – он спокойно говорил – «не останавливайте меня, так мне легче, выскажусь и успокоюсь». На все он реагировал прямо, не участвовал ни в каких закулисных интригах.
Однажды пришел ко мне соискатель докторской степени и просил стать оппонентом, ссылаясь на просьбу Н.Н. Блохина. Я чрезвычайно высоко ценил Н.Н. и просьбы его более чем уважал. Обижать мне никого не хотелось, но работа мне так не нравилась, что, став оппонентом, я пошел бы хуже, чем на компромисс. Я поделился своим «горем» с Л.А. Он спокойно сказал «Занимайте всегда принципиальную позицию, и никто на Вас не обидится». Соискателю я отказал, сославшись на то, что мы принадлежим к разным школам, и защита – не место для выяснения отношений между школами. А совету Л.А. я много раз в жизни удивлялся – он был более, чем верен. Почему? Может быть потому, что относился к таким людям как Л.А.?
И вновь возвращаюсь к вопросу – что же такое школа? И чему она учит? И учит ли? Я прихожу к убеждению, что настоящая школа, если она настоящая – не учит, а индуцирует, проявляет в человека то лучшее, что ему самому свойственно, позволяет стать самим собой, выйти на свои гены – и при этом не потерять веры в себя, в свои возможности. Укорениться в уверенности в абсолютной ценности тех целей и критериев, которые утверждает школа самим своим существованием и успехом. В этом ее смысл.
И я могу утверждать это, принадлежа к школе Зильбера даже будучи совсем не похожим на него, скорее противоположным ему по складу и характеру.
Примечания
(*) Опубликована в журнале «Природа» №4, 58–62, 2004 и в книге Л.Л. Киселева и Е.С. Левиной «Лев Александрович Зильбер», М. Наука, 2004, с. 630–637 Назад
(1) Вениамин Александрович Каверин (1902–1989), младший брат Л.А., известный писатель, автор «Двух капитанов». Назад
(2) Одному, и я думаю, единственному исключению я был свидетель. В 1952–1953 гг. во времена «дела врачей» и «борьбы с космополитизмом», когда разгонялись одна за другой научные лаборатории, Л.А. доложил министру здравоохранения генералу Е.И. Смирнову свои экспериментальные работы по созданию противораковой вакцины. Работы (вместе с Л.А. их проводили З.Л. Байдакова и Р.М. Радзиховская) были немедленно засекречены и тем, конечно, спасены. Вскоре после окончания «дела врачей» Л.А. добился «открытия» и публикации этих исследований (см. Л.А. Зильбер «Избранные труды», 1971). Назад
(3) Непредсказуемое открытие, как побочный продукт совсем другого пути исследования. Назад
(4) Т.е., опухолей, вызванных вирусом, но вирус не содержащих. Вирус обнаруживался лишь при непосредственном контакте «вирогенных» опухолей с чувствительными к нему куриными клетками. Назад
(5) А.С. Пушкин. «Египетские ночи». Назад
Творческий путь выдающегося ученого (о Л. А. Зильбере, 1971)
Л. А. Зильбер – иммунолог, вирусолог, онколог. К 90-летию со дня рождения
Г. И. Абелев, И. Н. Крюкова. Роль Льва Александровича Зильбера
в становлении современной вирусологии и иммунологии рака (1984)
Остался в своих учениках... К биографии Льва Александровича Зильбера (1989)
Школа Льва Александровича Зильбера в вирусологии и иммунологии рака (1990)
Школа Л. А. Зильбера (2004)