В 1968 г. Арон Евсеевич (1) подписал письмо в защиту А. Гинзбурга. Александр Гинзбург был осужден по ст. 70 за составление «Белой книги», содержащей документы по делу писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, вина которых заключалась в том, что они тайно, под псевдонимами, публиковали свои художественные произведения за границей. Кроме того, Гинзбургу вменялось «изготовление, хранение и распространение» самиздатского журнала «Феникс», который он издавал вдвоём с Юрием Галансковым, также осуждённым по ст. 79. (В 1972 г. Ю. Галансков умер в лагере).
В письме, подписанном Гурвичем, говорилось о многочисленных процессуальных нарушениях, допущенных в ходе суда над Гинзбургом. Авторы напоминали о трагических последствиях, к которым привели нарушения законности, имевшие место в нашей стране в недалеком прошлом. В заключение говорилось: мы не беремся ни защищать, ни осуждать подсудимых, для этого есть соответствующие органы, но суд должен проходить с соблюдением процессуального права, чтобы прошлое не повторилось, поэтому мы просим наказать тех, кто организовал этот лицеприятный суд, и провести процесс по всем правилам судопроизводства.
Письмо подписали 122 ученых, включая академиков Александрова и Колмогорова. Все подписавшие имели степени не ниже докторов наук.
Арон Евсеевич ни с кем не советовался перед тем, как подписать это письмо: он считал недопустимым втягивать других в дела такого рода и перекладывать на кого-то часть своей ответственности.
Письмо 122 учёных было послано в ЦК КПСС, а также в газеты «Правда», «Известия» и «Комсомольская правда». Оно быстро попало за границу и через несколько дней его передавали зарубежные радиоголоса.
Было дано распоряжение: всех членов партии, подписавших письмо, осудить на партсобраниях, исключить из партии и потребовать от них публичного признания своей политической ошибки. Не-членов партии осудить на профсоюзных собраниях.
В институте началось «дело» Гурвича, тянувшееся больше года.
«Делу» был сразу придан антиеврейский характер: Гурвич заступается за Гинзбурга. Для Арона Евсеевича это оказалось как-то неожиданно: подписывая письмо, он меньше всего думал о национальной принадлежности Гинзбурга.
– Говоря по правде, он не столько Гинзбург, сколько Иванов: взял фамилию матери, когда родители развелись.
Арон Евсеевич говорил, что, если бы лет в 16 его спросили, кто он по национальности, он должен был бы немного подумать, чтобы вспомнить, – ну, как если бы сейчас его спросили, в каком районе Москвы он живет. По-видимому, инерция такого воспитания сохранялась очень долго. Во всяком случае, все близкие друзья Арона Евсеевича (Демихов, Родионов, Цветков...) были русские.
Версия «Гурвич заступается за Гинзбурга» подтверждалась тем, что в письме не упоминался Галансков. Дело в том, что у Галанскова при обыске нашли несколько долларов; это всем казалось аморальным: значит он работал за деньги! Арон Евсеевич смотрел на вещи иначе:
– А прокурор, следователи, журналисты, которые пишут всякие гадости о Гинзбурге и Галанскове, – они, конечно, работают бесплатно!
Но письмо было коллективное, большинство подписавших боялись скомпрометировать себя заступничеством за небезупречного человека.
Когда всё это началось, Абелева в Москве не было – он поехал в Африку по программе международного эксперимента с целью проверки диагностической ценности альфа-фетопротеинового теста. Из этой поездки он приехал совершенно окрылённый. Унылые лица сотрудников его удивили. На вопрос, что случилось, ему рассказали о письме, подписанном Ароном Евсеевичем. «Ну, это я понял. А случилось-то что?»
Месяца за три до этих событий Абелеву исполнялось 40 лет. Мы собрались в 20-й комнате, где проходили все наши лабораторные празднества. Абелев сразу заявил: «Вы думаете, что сегодня всё будет, как всегда – юбиляр будет сидеть в углу с Ароном Евсеевичем и тихонечко жаловаться ему на сотрудников, а вы тут будете острить и веселиться. Так вот – ничего этого не будет. Сегодня будет выступать только юбиляр». Жора Дризлих пробормотал: «О, вечер обещает быть интересным!». До этого вечера Абелев и в самом деле был тих и молчалив. Шутили, что «Игорь говорит мало, но он говорит смачно. Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал что-нибудь ещё». В этот раз он, действительно, проговорил весь вечер. Говорил он очень вдохновенно. Его главная мысль была: «Жизнь будет такой, какой мы её сделаем!»
В таком, примерно, настроении Абелев пошёл к Барояну. (2) Тот принял его очень ласково, сказал:
– Я спасу Арона. Он должен будет только снять свою подпись, сказать, кто ему дал письмо и выступить с покаянием.
Абелев рассмеялся:
– Вы же понимаете, Оганес Вагаршакович, что ничего подобного Арон Евсеевич никогда не сделает.
– Но тогда мне придется уволить его.
– Но как Вы можете его уволить?
– Да очень просто. Вот у него скоро будет переаттестация, Ученый совет проголосует против, вот и всё.
– Наш Ученый совет так не проголосует!
– Ты идеалист, ты не знаешь людей. Они проголосуют так, как я им скажу.
(Рассказывая об этом разговоре сразу по возвращении от директора, Абелев в этом месте рассказа вставил: «А он – циник, и, как все циники, думает, что он знает людей!»)
Игорь снова повторил, что наш Ученый совет не проголосует против Арона Евсеевича, что он будет разговаривать с каждым членом Ученого совета и сам, конечно, будет голосовать «за».
Бароян смерил его оценивающим взглядом:
– Ну ты, может быть, и будешь...
Абелев исполнил своё обещание. Все члены Совета говорили, что, конечно, будут голосовать «за», но что поступать, как Арон Евсеевич, – безумие. Самой характерной была реакция Николая Григорьевича Олсуфьева: (3)
– Нельзя же быть таким Дон-Кихотом! Гурвич живет не на земле, а в облаках.
Бароян вызвал Арона Евсеевича и потребовал, чтобы тот покаялся. Арон Евсеевич ответил, что не чувствует за собой вины. Вот, например, по поводу Краснодарского процесса над бывшими военными преступниками люди писали коллективные письма с требованием сурового суда без применения срока давности: эти письма публиковались в газетах. Публикуют также коллективные письма в защиту Байкала и т.д. Это – такое же коллективное письмо в защиту права.
Дальше Арона Евсеевича начали вызывать в различные инстанции для «бесед». Ни в одной «беседе» его ни разу не спросили – что написано в письме? Все «воспитатели» интересовались только одним: кто дал ему подписать письмо? Иногда в более конкретной форме: «Мы знаем, что Владимир Михайлович Родионов – Ваш друг. Скажите, кто дал подписать письмо – Вы ему или он Вам?»
– И что же Вы отвечали?
– Ну, что я мог отвечать? Мычал... Ждал следующего вопроса...
Через некоторое время тогдашний зам. директора Дмитрий Романович Каулен позвонил профоргу отдела – а профоргом тогда был Виктор Семёнович Тер-Григоров (4) – и распорядился провести профсоюзное собрание и осудить на нём поступок А.Е. Гурвича.
Накануне собрания пришёл кто-то из партбюро и обратился к Константину Владимировичу Ильину:
– Ты как член партии должен выступить с осуждением Гурвича.
Обычно спокойный Ильин заорал срывающимся фальцетом:
– Чтобы я осудил Арона Евсеевича! Да я лучше положу билет! У меня язык не повернётся его осуждать!
Это было настолько искренне, что от него тут же отстали:
– Ладно, ладно, можешь не осуждать.
Собрание проходило в рабочей комнате Арона Евсеевича. присутствовали только научные сотрудники. От дирекции был Д.Р. Каулен. Он промямлил несколько слов, явно без всякого удовольствия:
– Вот, вы знаете, что у нас произошло. Мы должны обсудить поступок Арона Евсеевича, который подписал ошибочное письмо, и вынести решение.
Все выступавшие тоже что-то мямлили, чувствовалось, что всем очень неприятно. Слов осуждения никто не произносил, зато все говорили о заслугах и достоинствах Арона Евсеевича. Самым ярким было выступление Тер-Григорова, который остановился на том, что Гурвича обвиняют в национализме. Виктор сказал, что все мы знаем Арона Евсеевича как убежденного интернационалиста, совершенно нетерпимого к любому проявлению национализма. Лично он, Виктор, в связи с этим однажды получил от Арона Евсеевича урок, который запомнил на всю жизнь. Он делал на философском семинаре доклад об учении Фрейда и в качестве примера примитивной, неквалифицированной критики фрейдизма зачитал отрывок из статьи какого-то грузинского учёного с искусственным грузинским акцентом. Все очень веселились. Неожиданно встал побледневший Гурвич и резко заявил: «Я категорически против националистических выпадов Тер-Григорова» – и что-то ещё о необходимости уважения достоинства каждого народа. Виктор сказал, что очень благодарен Арону Евсеевичу за этот урок.
В принятой резолюции было написано, что поступок Гурвича обсудили на профсоюзном собрании отдела. Резолюцию отнесли в местком.
Сейчас очень трудно понять, а тем более передать атмосферу того времени. Каждый день что-то происходило. Парторг института тогда был Борис Евгеньевич Карулин. Он, как и Арон Евсеевич, был участник войны, военный летчик, и очень хорошо относился к Гурвичу. Война тогда была ещё очень жива в памяти, и все фронтовики в институте друг друга отличали. Карулин держал нас в курсе всех событий, всех разговоров в райкоме, в парткоме, в дирекции. С каким тревожным лицом он приходил! И какие трагические лица были у всех наших!
Незадолго до заседания, на котором должна была решаться судьба Арона Евсеевича, Ученый совет был реорганизован: из него вывели всех евреев, кроме Абелева и Лямперт, и многих беспартийных, всего 11 человек, так что теперь члены партии составляли в Совете подавляющее большинство и, следовательно, полностью контролировались решениями партбюро.
Друзья Арона Евсеевича принялись уговаривать его написать покаянное письмо, «чтобы от него отстали».
Арон Евсеевич написал, что он подписал такое-то письмо, которое он считает правильным. Возможно, он не учёл, что это письмо может попасть за границу и быть использовано во вред нашему государству: если это так, он сожалеет о своей ошибке. Это письмо Арон Евсеевич показал Абелеву и Цветкову. (5) Володя нашёл письмо прекрасным, сказал, что Арон – мудрец, но Абелев сразу понял, что это у Барояна не пройдет: «Ты же не каешься.»
Письмо отнесли Барояну. Тот вызвал Арона Евсеевича:
– Это в райком не пойдет. Ты должен признать, что совершил политическую ошибку.
– Другого я писать не буду.
– Тогда завтра я собираю членов Ученого совета в присутствии представителя райкома. Большинство из них – члены партии. Им будет дано партийное поручение осудить тебя. Напишешь покаянное письмо – я тебе обещаю 25 белых шаров, не напишешь – 25 чёрных.
После этого разговора Арон Евсеевич зашёл к Цветкову и рассказал о происшедшем. Цветков побежал в партбюро. Там он встретил Карулина.
– Володя, ты мне нужен.
– Ты знаешь, сейчас в моём присутствии Бароян разговаривал с Ароном. Арон упрямится, не хочет каяться. Завтра он не пройдет конкурс. Попробуй, найди людей съездить в райком. Хорошо бы, чтоб это были заведующие лабораторией. Там стучать кулаками. Завтра Арону это не поможет, но для будущего... Но только, чтобы были не евреи. Иначе расценят как еврейскую солидарность, а это сейчас не годится.
Цветков зашёл к Вале Скворцову. (6) Стали они перебирать всех заведующих – либо еврей, либо член партии. Еврей не годится, член партии не пойдет. Не знали только национальную принадлежность Фонталина. (7) Цветков пошел к нему, рассказал. Фонталин в ответ:
– Я с удовольствием пойду, куда угодно. Беда только в том, что я – наполовину еврей, как бы не сделать хуже.
Поехали вдвоем Цветков и Скворцов – младший научный сотрудник и аспирант.
У входа в райком – милиционер. Партбилетов у них нет (оба беспартийные). Милиционер вызывает дежурного.
– По какому делу?
Объяснили. Пошёл выяснять. Вернулся.
– По этому делу вас может принять только инструктор райкома партии по вашему институту (каждое крупное предприятие района имело прикрепленного инструктора).
Инструктор – женщина. Стали они ей рассказывать.
– А я никакого отношения к этому не имею. Это – дело учёных.
– Как не имеете? Директор же сказал: соберу Учёный cовет в присутствии представителя райкома; члены партии будут обязаны осудить...
Тут эту женщину прорвало:
– А! Он жрет наш хлеб, а ещё выражает недовольство! Письма пишет! Вот мы его накажем и морально, и материально!
Она спросила Володю:
– А Вы бы подписали такое письмо?
– Не задумываясь!
Володя ей сказал, что за этим процессом следит вся научная общественность Москвы. Если завтра произойдет то, что сказал Бароян, это будет ваша ошибка, большая ошибка, чем та, которую вы приписываете Гурвичу.
Научная общественность Москвы, действительно, интересовалась этим «делом», пыталась как-то вмешаться. Но, например, А.С. Спирину, (8) который хотел приехать на Совет, когда будет решаться судьба Гурвича, Бароян назвал заведомо неверную дату – на несколько дней позже, чем состоялся этот Совет.
Когда Володя с Валентином приехали из райкома в институт, у Барояна уже сидел первый секретарь райкома – среагировал быстрее, чем они успели доехать.
Вечером состоялось заседание партбюро, на котором членов партии, входящих в состав Учёного совета, обязали, в порядке партийной дисциплины, голосовать против утверждения Гурвича на должности заведующего лабораторией. Бароян настоял также на решении голосовать против утверждения в должности младшего научного сотрудника В.С. Тер-Григорова, проходившего переаттестацию на том же Совете, что и Гурвич. (9)
Учёный совет состоялся на следующее утро, 28 июня.
Совет проходил в кабинете директора. Кроме конкурсных дел, в повестке дня стоял отчёт и перевыборы заведующего и сотрудников отдела вирусологии и иммунологии рака (Г.И. Абелева). На отчёте обычно присутствуют все сотрудники отдела. Все пришли и направились в кабинет. Там сидели Бароян, Тимаков, ещё кто-то. Тимаков спросил:
– А вы чего пришли?
– А как же? Сегодня отчёт нашего отдела.
– Сегодня будет отчёт без вашего присутствия. Покиньте помещение.
Все вышли, но остались перед дверьми кабинета. Коридор был абсолютно пуст – как будто вымер административный корпус.
Наконец, из кабинета вышел Тер-Григоров – очень бледный, но уверенный, что с ним – всё в порядке: никаких критических замечаний в его адрес не было. Мы поздравили Виктора и остались ждать результатов голосования. Результаты были: 3 белых и 19 чёрных шаров по «делу» Гурвича и 5 белых и 17 черных по Тер-Григорову.
Сохранилась стенограмма этого Совета. Её достал для Арона Евсеевича Марк Васильевич Шеханов, тогдашний учёный секретарь института. Он тоже был фронтовик и очень хорошо относился к Гурвичу.
Арона Евсеевича оставили временно исполняющим обязанности руководителя лаборатории. Все были уверены, что, если он не напишет покаянное письмо, его в ближайшее время уволят.
– Игорь, а какого письма хотят от Гурвича?
В ответ Абелев как бы плюнул себе на ладонь и размазал плевок по лицу:
– Вот такого.
Арона Евсеевича принялись ломать его друзья. Дело представлялось таким образом, что Бароян не хочет увольнять Гурвича, но, чтобы избежать этого, ему необходимо письменное покаяние Арона Евсеевича с признанием «политической ошибки». Это – формальность, без которой дирекция не может обойтись. Если же Арон Евсеевич не напишет такого покаяния, это будет рассматриваться как подтверждение того, что в институте существует «сионистское гнездо» и приведёт не только к его увольнению, но и к полному разрушению создавшегося в институте иммунологического научного сообщества и, возможно, к увольнению многих иммунологов. Угроза казалась вполне реальной: большинство иммунологов в институте были евреи. Таким образом получалось, что своим упрямством Арон Евсеевич губит не только себя, но и других.
– Стоит человеку совершить мало-мальски достойный поступок, как его лучшие друзья набрасываются на него, как собаки...
В конце концов, под страшным нажимом ближайших друзей Гурвич написал полу-покаяние, в котором говорилось, что он подписал коллективное письмо с протестом против процессуальных нарушений в деле Гинзбурга, но после того, как это письмо было осуждено Центральным Комитетом партии и его товарищами по работе, он понял, что совершил политическую ошибку.
После этого Арон Евсеевич сразу поехал к Родионову. Едва взглянув на Гурвича, Владимир Михайлович понял, что произошло. Арон Евсеевич с любовью вспоминал, с каким сочувствием отнёсся к нему Родионов. Смеясь, повторял его слова:
– Арон! Будь милосерден – прости себя!
Арон Евсеевич очень тяжело переживал это «покаяние», считал его своим падением. Винил он только себя, но с горечью говорил:
– Если бы меня в тот день хоть на минуту оставили одного...
И ещё:
– Вы думаете, меня Бароян сломил? Меня Абелев сломил!
В те дни я спросила Абелева:
– Игорь! Получается, что они добились от нас всего, чего хотели?!
Абелев, никогда не употреблявший «ненормативной лексики», ответил:
– Они хотели, чтобы мы б....ми были, а вместо этого они нас просто изнасиловали.
Примечания
(*) Дина Абрамовна Эльгорт – научный сотрудник лаборатории химии и биосинтеза антител (лаб. А.Е. Гурвича) ИЭМ им. Н.Ф. Гамалеи АМН СССР. Глава печатается с разрешения автора. Назад
(1) Профессор Арон Евсеевич Гурвич (1918–1987) – крупный ученый, иммунохимик, руководитель лаб. химии и биосинтеза антител Института эпидемиологии и микробиологии им. Н.Ф. Гамалеи АМН СССР. • Скачать доклад к 90-летию А. Е. Гурвича (А. Суслов, 2008) gurvich.ppt.html Назад
(2) Академик АМН СССР проф. О.В. Бароян – директор института. Назад
(3) Член-корреспондент АМН СССР – руководитель лаборатории туляремии института им. Н.Ф. Гамалеи. Назад
(4) В.С. Тер-Григоров и К.В. Ильин в то время научные сотрудники бывшего Зильберовского отдела. Назад
(5) В.С. Цветков – научный сотрудник лаборатории Г.И. Абелева. Участник войны. Назад
(6) Аспирант А.Е. Гурвича. Назад
(7) Л.Н. Фонталин – иммунолог, руководитель лаборатории иммунологической толерантности Института им. Н.Ф. Гамалеи. Назад
(8) А.С. Спирин – в то время член-корреспондент АН СССР директор Института Белка АН СССР в Пущине. Назад
(9) Г.И. Абелев узнал об этом от Б.Е. Карулина сразу же после заседания партбюро. Назад
Стенограмма Ученого совета ИЭМ им. Гамалеи 28.06.68
К оглавлению
На первую страницу